Три романа о любви

— Я ничего, ничего не прошу у вас и ни на что не надеюсь. Я уважаю занятых людей. Но, может быть, всего полчаса, от шести до половины седьмого у меня сегодня вечером?

Он колебался, что ответить, застигнутый врасплох.

— Если это так необходимо, Вера Николаевна…

— Благодарю вас. Итак, ровно в шесть?

— Ровно в шесть.

— До свидания.

— До свидания.

Правда, это был час, когда он обещал позвонить Сусанночке. Но он позвонит ей немного позднее.

Он положил трубку. Все это произошло с такой внезапностью, как будто его воля и сознание все время оставались ни при чем. Это удивило его и вместе с тем наполнило досадой.

«Кажется, я поступил не так, как бы следовало», — сказал он себе.

Он еще раз вспомнил голос, сухой и твердый, короткие, сдержанные фразы. Несмотря на рискованность положения, она держала себя с поразительным достоинством.

«Она — интересная женщина, — решил он в утешение и извинение себе. — Удивительно, что я вчера ее не заметил».

И его даже вдруг заинтриговало, что он ее увидит.

Новый телефонный звонок напомнил ему, что его трудовой день начался.

III

Она сидела перед ним за чайным столиком в длинной и высокой комнате, задрапированной строгим темно-синим сукном. Мартовское вечернее солнце роняло сквозь глухие драпри на двух окнах куски оранжевого четырехугольного света на старый фарфор, маленькую желтую ручку хозяйки, волчью шкуру у ее ног и черную замшевую туфельку на ноге, которая свешивалась с золотистого диванчика «empire»[4].

Колышко чувствовал себя неловко. Теперь он окончательно припоминал Веру Николаевну. Она просидела у Биоргов весь вечер, не сказав ни слова, и показалась ему незначительной и старообразной. Теперь, с глазу на глаз, он разглядел, что лицо ее молодо, только серьезно, даже сухо. Глаза большие, синие и чуть насмешливые благодаря косо поставленному и удлиненному разрезу. Платье, белое, кружевное, с высокой талией, намечало тонкий, подвижный стан и слабо развитую грудь. Ее острый, немного птичий профиль, смотревший из-под шапки темно-бронзовых волос, почти нависших на узенькие, сейчас вопросительно поднятые брови, усиливал насмешливость.

Колышко сидел, опустив глаза. Она говорила:

— Я не ожидала, что вы будете так снисходительны ко мне.

Но ее чуть сжатые губы, тонкие и красные, сказали ему лукавым выражением:

«Я не ожидала от тебя такой поспешности».

Нравилась ли она ему или нет? Она возбуждала в нем интерес с оттенком легкой вражды. Он просидел у нее почти полчаса и все еще не знал, зачем он здесь. Сначала они сплетничали о Биоргах. Она находила, что у них собирается очень милое общество, но много лишних людей. В личной жизни надо вообще избегать всего ненужного. Последнее слово она подчеркнула. Мы загромождаем свою голову ненужными мыслями, сердце — ненужными чувствами, наши личные отношения — ненужными людьми. Вообще мы живем не так, как хотим. А жизнь, в сущности, проста.

Она чего-то не договаривала. Он ожидал, что она, наконец, скажет самое главное: иначе зачем же он ей был «нужен»? Но часы, играя, пробили половину. Он поймал себя на том, что рассеянно смотрит на серебряный кулон из большого аметиста, висевший у нее на шее.

— Это моя фантазия, — сказала она, чуть сузив глаза. — Я заказала его лично у Тиссандье[5]. Аметист предохраняет от любви.

Лицо ее порозовело. Глаза смотрели неподвижно. Ах, вот как! Но тем лучше!

— Вообще вы любите темно-синие и лиловые тона, — сказал он, чтобы переменить тему.

Ему хотелось скорее закончить неприятный, натянутый визит. Он поднял глаза и с особенным удовольствием огляделся в этой не то библиотеке, не то гостиной, где на низеньких столиках были расставлены дорогие массивные издания и альбомы с литыми крышками. Изящное убранство дополняли цветы, густой аромат которых сливался с тяжелым и липким запахом амбры[6]. Как архитектор он любил стиль, подозревая, что все дороги к красоте, а может быть, и к истине ведут через внутреннее характерно-своеобразное сочетание разнородного в однородном. Сусанночка была недурна, гораздо, в общепринятом смысле, красивее сидевшей перед ним женщины, но в ее комнате были розовые обои и светло-коричневая обивка мебели. Она одевалась по журналам, и в ее одежде чувствовалась рука портнихи. Сегодня она появлялась в красном, завтра в голубом. Ей нравились тюлевые чехлы и всякие ухищрения моды. Пожалуй, ее стиль был в кружевных оборках, беспомощной наивности и немного выпуклых, как у ребенка, глазах. Это был стиль куклы, который, главным образом, и нравился в ней.

— Темно-синий — это цвет ночи, а лиловый — последний цвет в солнечном спектре и вместе последний отблеск заката, — сказала хозяйка. — Он — цвет самого нежного и грустного траура. Лиловый цвет — это также цвет церковных шелков, епископской мантии и вместе цвет весеннего цветка фиалки. Не правда ли, оригинальное сочетание?