Три романа

Карл, встав со своего места, не без удивления наблюдал, как Робинсон, перевалившись на живот и вытянув руки, пошарил где-то под креслом и извлек оттуда небольшой посеребренный поднос, на каких складывают обычно визитные карточки. На подносе, однако, оказался кусок темной копченой колбасы, несколько очень тонких сигарет, вскрытая, но отнюдь не пустая банка сардин, аппетитно плавающих в масле, а также множество карамелек, по большей части раздавленных и потому слипшихся в комок. Вслед за подносом из-под кресла был выужен порядочный ломоть хлеба и флакончик — вроде бы от духов, но явно с какой-то иной жидкостью, ибо Робинсон показал его Карлу с особым удовлетворением и даже прищелкнул языком.

— Видишь, Росман, — разглагольствовал Робинсон, отправляя в рот сардинку за сардинкой и время от времени обтирая замасленные руки о шерстяной платок, вероятно, позабытый Брунельдой на балконе, — видишь, Росман, как надо охранять пропитание, ежели не хочешь подохнуть с голоду. Меня же тут совсем замордовали. А коли с тобой все время обходятся как с собакой, то в конце концов начинаешь думать, что ты собака и есть. Хорошо, что ты здесь, Росман, по крайней мере есть хоть с кем поговорить. Они-то ведь со мной не больно разговаривают. Сволочная жизнь. А все из-за Брунельды. Баба она, что и говорить, роскошная. Слышь, ты, — и он поманил Карла к себе, чтобы шепнуть ему на ухо, — я ее однажды без ничего видел, ну-у, что ты! — И, придя в полный восторг от одного этого воспоминания, принялся тискать Карла за ляжки, пока тот с криком: «Робинсон, ты что, спятил!» — не перехватил его руки и не отпихнул.

— Ты, Росман, еще ребенок, — продолжал Робинсон, вытащив из-под рубашки финку, которая болталась у него на шейном шнурке, стянул с лезвия кожаный чехол и принялся нарезать твердую колбасу. — Тебя еще учить и учить. Но ничего, у нас ты в надежных руках. Да ты садись. Поесть не хочешь? Ну ладно, может, еще захочешь, на меня глядя. Выпить тоже не хочешь? Ты, я смотрю, ничего не хочешь. И к тому же не больно-то разговорчив. Но мне-то все равно, с кем быть на балконе, лишь бы был кто-нибудь. Очень уж часто я тут один торчу. Брунельда обожает меня на балкон выставлять. У нее же вечно прихоти — то холодно ей, то жарко, то она спать хочет, то причесываться, то расстегни ей корсет, то опять застегни, а я, значит, чуть что — марш на балкон. Иногда, может, оно и впрямь нужно, но обычно это просто блажь — лежит, как вот давеча, на кушетке и не шелохнется. Раньше я, бывало, занавеску отодвину чуток и смотрю на них, но с тех пор как Деламарш однажды — сам-то он не хотел, я точно знаю, это Брунельда ему велела — несколько раз стеганул меня плеткой по лицу — вон, видишь рубцы? — я уже боюсь заглядывать. Так вот и лежу на балконе, и никакой тебе радости, кроме жратвы. А позавчера вечером лежу вот тут один, я еще был в своем лучшем костюме, в том самом, который теперь в твоем отеле остался, — вот сволочи, это ж надо, с живого человека хорошую одежду стянуть! — лежу, значит, один, смотрю сквозь перила на улицу, и так мне вдруг тошно стало, хоть вой, ну, я и завыл. А тут как раз — случайно, я сперва даже не заметил — Брунельда ко мне на балкон выходит, в красном платье, оно ей особенно к лицу, посмотрела на меня, посмотрела, а потом говорит: «Робинсон, ты почему плачешь?» И — веришь ли — юбку подняла и давай мне подолом глаза вытирать. И еще неизвестно, как бы оно дальше обернулось, если бы Деламарш ее не позвал — пришлось ей сразу вернуться в комнату. Ну, я, конечно, подумал, что теперь-то уж мой черед, и спрашиваю через занавеску — можно, мол, мне в комнату. И знаешь, что она мне ответила? «Нет! — говорит. — С чего ты взял?!» Вот что она мне ответила.

— Почему же ты тут остаешься, если с тобой так обращаются? — спросил Карл.

— Извини, Росман, но это дурацкий вопрос, — ответил Робинсон. — С тобой, может, еще похуже моего будут обращаться, а ты все равно тоже останешься. И, кстати, обращаются со мной вовсе не так уж плохо.

— Нет уж, — не согласился Карл, — я-то точно уйду, причем еще сегодня. Я с вами не останусь.

— Интересно, как это ты еще сегодня исхитришься уйти! — полюбопытствовал Робинсон, вырезая мякиш из хлеба и сосредоточенно обмакивая его в коробку из-под сардин. — Как это ты уйдешь, если тебе даже в комнату зайти нельзя?

— А почему нельзя зайти в комнату?