Три страны света

Пожав плечами, смотритель ушел к воротам, где толпилось несколько ямщиков, которые толковали, хохотали и боролись. Он сел на лавочку по другую сторону ворот и стал курить медленно и глубокомысленно, держа чубук наискось с одной стороны рта и по временам сплевывая на сторону, что значило курить по-немецки. Скоро к нему подсел старичишка гнусного вида, некогда служивший писарем в земском суде, но выгнанный за лихоимство. Теперь он вел бродячую жизнь, подбивал мужиков к тяжбам и сочинял им прошения (между мужиками также есть охотники тягаться; они зовутся в наших деревнях „мироедами“). Писарь имел все неблагопристойные качества старинного подьячего: неприличную наружность, разодранные локти и небритую бороду. Красный нос его был странно устроен: казалось, что его вечно тянуло кверху, отчего физиономия подьячего имела такое выражение, как будто он только что чего-нибудь дурного понюхал. Смотритель казался перед ним аристократом.

— Капитону Александрычу наше наиглубочайшее! — с низким поклоном возгласил писарь, обнажая свою лысую голову, на которой местами торчали клочки рыжих волос. — Миллион триста тысяч поклонов.

— И вам также…

— Как живете-можете?

— Ничего. А вы?

— Вашими молитвами. Ни шатко, ни валко, ни на сторону. — Тут писарь остановился, с шипеньем потянул в себя воздух и прибавил: — одна беда одолевает.

— Ну, вам еще грех жаловаться на старость. Вот иное дело я…

— Не говорите, Капитон Александрыч! я уж давненько грешным моим телом землю обременяю… Вас не пришибешь, так не переживешь! И сие достойно примечания, что жизнь ваша в миллион триста раз спокойнее нашей почесться может.

— Что вы? что вы? — отвечал смотритель. — Да от одних проезжающих… А притом строгости какие пошли.

— А что, ваш крутенек?

— Да наезжает иногда: жалобную книгу посмотрит, распечёт и уедет…

Писарь опять прошипел, как старинные часы, которые собираются бить, и сказал:

— Вот то-то! все нынче не по-людски пошло! Вот и наш был преизрядно строг, зато молодец! с ним не попадешь в беду… Помню, ревизор к нам прибыл… У нашего нельзя сказать, чтоб дела неукоснительно чисты были. Толку в миллион триста тысяч лет не доберешься… да молодец! прямо речевого грозного судию достолюбезным и доброгласным восклицанием встретил. „Ваше превосходительство! — говорит, — прикажите меня судить: я злодей, я государственный преступник…“ — „Что такое?“ — вопрошает ревизор в превеликом удивлении. „Я, — ответствует наш, — обокрал жену, детей, растащил весь свой дом, чтобы вверенную мне часть в надлежащее устройство и благоденствие привести…“ Каков?.. Ему не на таком месте и не в таком ранге, по талантам, следует находиться“. Но в коловратный наш век таланты не оценяются…

Писарь вздохнул.