Три суда, или Убийство во время бала

— Ах, это я вас задел? Извините, пожалуйста. Я вальсировал с Бобровой.

— Кто она такая?

— Вы ее разве не знаете?

— В первый раз вижу.

— Хотите, я вас ей представлю?

— Для чего же это? Впрочем, пожалуй, представьте.

Ичалов представил Петровского Анне Дмитриевне и сидевшей подле нее матери.

— Вы редко посещаете общество? — спросила у него Анна Дмитриевна. — Вас нигде не видно. Вы, верно, не любите развлечений?

— Нет, я люблю развлечения, когда они действительно развлекают.

— Наши вечера и собрания, значит, не развлекают вас?

— Очень мало.

— Вы, вероятно, требуете от них больше, чем они дать могут?

— По крайней мере, я не требую от них того, что они дают.

Разговор прервался. Анна Дмитриевна ожидала более любезности от представленного ей кавалера, невнимательность его ее немного ужалила.

— Да, мы, провинциалы, вообще очень скучны, — сказала она, очевидно напрашиваясь на комплимент.

Петровский промолчал. Боброву пригласил кто-то танцевать, и разговор окончился.

В конце вечера, проходя со своим кавалером мимо Петровского, Анна Дмитриевна спросила у него:

— Вы разве вовсе не танцуете?

— Сегодня я танцевать не буду.

На другой день Боброва спросила у приехавшего к ним с визитом Ичалова:

— Кого это вы мне вчера представили? Он, кажется, знает себе цену, но только нас всех ценит уж слишком дешево.

Когда Ичалов уезжал, Боброва ему сказала:

— Привезите к нам когда-нибудь с собою Петровского: я хочу посмотреть, всегда ли он бывает таким индийским петухом, каким был на балу. — Потом она прибавила: — Не откладывайте в долгий ящик.

Через несколько дней Петровский явился к Бобровым. Он беседовал преимущественно с матерью и был с нею очень любезен. Старания Анны Дмитриевны обратить на себя его внимание оставались безуспешными: Петровский отвечал на ее вопросы отрывистыми и сухими фразами. К концу визита щечки Анны Дмитриевны как будто раскраснелись, и глаза приняли особенное выражение: она явно волновалась.

При последующих посещениях Петровский держался прежней тактики: был всегда изысканно вежлив с матерью и невнимателен к тем авансам, которые делала дочь.

Так прошло несколько времени. Анна Дмитриевна, видимо, сделалась не совсем спокойной. В те минуты, когда Бобровы ожидали к себе Петровского, она становилась нетерпеливой: часто подходила к окну, торопила лакеев отворять двери, когда раздавался наружный звонок, становилась угрюмой, если Петровский манкировал[15] своим визитом.

Однажды, прождавши его напрасно, она ушла в свою комнату и прислала сказать, что не выйдет к обеду, потому что чувствует себя нездоровой.

— Что с тобой, Анюта? — спросила мать, войдя к ней в комнату.

— Ничего, болит голова.

— У тебя есть что-то на сердце, Анюта, ты от меня скрываешь, ты неравнодушна к Петровскому.

— Какой вздор! — и глаза Анны Дмитриевны покрылись влагой, дыхание сделалось прерывистым.

Она легла на постель и уперлась лицом в подушку. Услыхав, что она плачет, мать грустно покачала головой и вышла из комнаты.

Чем же Петровский мог понравиться Анне Дмитриевне? Наружность его была самая обыкновенная, из тех, что ежедневно встречаются дюжинами. Высокий, коренастый, с грубым лицом и неправильными чертами. Его образование было далеко не такое, которое могло бы обратить на себя внимание, замашки его были семинарские. Может быть, он был дельным чиновником, но дамы, с которыми он познакомился у Бобровых, разбирая его по косточкам, справедливо замечали, что всякий служащий обязан быть хорошим чиновником: за это ему и жалование платится.

Почему же молодая девушка, всеми пренебрегавшая, для всех неприступная, упивавшаяся до сих пор только своими успехами в свете, предпочла его другим?

Петровский со сметкою делового человека подметил слабую струну красавицы и энергично, всей силой, ударил по этой струнке. Он видел, что непомерно развившееся тщеславие подавляет в Анне Дмитриевне все другие чувства, и с самообладанием, которое свойственно подобным натурам, поставил себе задачей раздразнить ее самолюбие холодностью и на этом построить свое здание.

Мало-помалу образ этого человека запечатлевался в воображении девушки. Сначала ей казалось, что она полюбила его ум; под конец она должна была сознаться, что полюбила его самого. Ей самой это казалось непонятным.

Она сердилась было на себя за потерю свободы сердца, но одумалась тогда только, когда была не властна уже подавить чувство, овладевшее ею. Как бы то ни было, но Анна Дмитриевна влюбилась в Петровского, и, пока никто другой еще не замечал этого, он уже ясно это видел.