Три тополя

Но приведу более разительный пример. В 1965 году, когда был написан и опубликован первый рассказ «рязанского» цикла — «Ночью», мы слыхом не слыхивали ни о вещизме, ни об оголтелом приобретательстве, ни о той страсти к личному обогащению, которая разделяет людей и с проявлениями которой сейчас приходится бороться нашему обществу. И, по-видимому, оттого не очень были замечены и не так остро восприняты слова Любы Ермаковой о том, что она не хочет другой жизни, кроме общей, не желает жить и работать спиной друг к другу со своими товарищами и соседями. Но как теперь стали понятны и нешуточная тревога Любы, и прозорливость писателя, не отмахнувшегося от этой тревоги, как от чего-то пустого и случайного. Думаю, что еще не раз, перечитывая книги Борщаговского, мы будем обращать сугубое внимание на то, мимо чего некогда прошли со спокойным сердцем.

Густая, подробная живопись Борщаговского, включающая в себя и портрет (примеры, которые я приводил, не являют собой и сотой доли ярких картин психологических состояний человека, что содержатся хотя бы в представленных здесь его рассказах и повестях), и пейзаж, и многочисленные детали пространства и времени, речевые партитуры его произведений, в которых изложены мгновенные соображения и долгие раздумья советских людей 40— 70-х годов нашего века, ситуации и конфликты, отразившие духовные движения нашей эпохи, мужские и женские характеры, в которых выразился русский человек середины нашего столетия, — во всем этом скрыты, видимо, многие предвестия, иные из которых нам уже удалось расслышать, а иные, может быть, неведомы и самому писателю, хотя и вошли уже в его произведения вместе с конфликтами и характерами.

В последние годы Борщаговский стал писать еще гуще и подробней, что особенно сказалось в двух последних его повестях — «Была печаль» и «Портрет по памяти». На страницах теснятся вещи, пространства, люди и идеи, теснятся эпитеты и глаголы действия, фраза уплотнена, заселена до невозможного, в нее уже лишнего слова, лишней запятой не поставишь, само произведение — словно средневековый город, которому тесно в кремлевских стенах и население его выплеснулось в посад, а там — и в пригородные слободы. Конечно, здесь сказалось и постоянное, все время увеличивающееся стремление к краткости, к уменьшению объема. Но и другое стремление, также растущее с годами: рассказать, поведать как можно больше, как можно большим поделиться с читателем, запечатлеть на бумаге, в людской памяти как можно больше встреченных в жизни или узнанных по книгам, по архивным материалам людей. Ведь за каждым из них — судьба, чем-либо да особенная биография, жизненный опыт, хотя бы несколько итоговых слов, выплавленных в тигле жизни. Это и ямщик, везущий Александра Агина из Козельца в Нежин рядом с собой на козлах, так любовно и тщательно выписанный Борщаговским в повести «Портрет по памяти», — с его горьким прошлым и тяжким нынешним существованием, с его жизненным смирением и упорством, с его «выношенными, не сейчас придуманными» словами.

Это и Яшка Воронок — Яков Петрович Воронцов из повести «Была печаль». Мимо скольких подобных людей проходим мы порой в жизни, почитая их бросовыми, никчемными, чья жизнь прошла впустую, от кого и слова путного ждать не стоит. «Оказывается, Капустин просто не знал его, видел, а не знал, не доискивался в нем добра и правоты, принимал его как человека законченного, о котором и думать нет нужды, как о мертвом». А за ним — и это, к счастью, открылось и Капустину, и автору, и нам, читателям, — и родовой опыт («Меня сызмальства отец учил: много красоты на земле, а первая красота — человек, не прогляди, Яков»), и непростая личная биография, и мягкая любовь к людям, не допустившая его до озлобления, и ум, сказывающийся хотя бы в иронии, обращенной прежде всего на самого себя («Если об каждом солдате печалиться, жизнь затмится», — говорит он в ответ на сожалительные слова Капустина о судьбе Воронка).

Если в «Портрете по памяти» уплотнена фраза, то в повести «Была печаль» более всего уплотнено содержание — сюжетное и идейное. Множество сплошных и пунктирных линий пересекают эту повесть из конца в конец, по горизонтали и по вертикали. Самая главная, самая столбовая — это, конечно, та, на которой происходит открытие молодым учителем Алексеем Капустиным сложности, многообразия, ветвистости и одновременно фундаментальности жизни, всего того, что выражено Гете в его знаменитых словах из «Фауста»: «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо». Открытие судьбы и души Яшки Воронка — лишь малое звено в той цепи открытий, которая начинает разматываться перед Капустиным в его давно откладывавшийся и наконец состоявшийся приезд в родную деревню над Окой.