Три тополя

— Алеша? Вернулся?

Из горницы на балкон смотрят три окна, Катя в среднем, но Алексею ее не видно за дощатой оградой.

— Спи! Я блесны забыл.

— Не ходил бы в дождь… Я без тебя не усну. — Скрипнула рама, Катя толкнула вторую створку. — Я в окошко вылезу, вернемся в амбарчик…

— У меня другой ночи не будет, Катя! — остановил ее Капустин. — Мы послезавтра рано уедем.

Он постоял, не дождался ответа, снова бросил в темень, в глухоту серых, отгородивших балкон досок покровительственное «спи!» и, уходя, закрывал калитку беззвучно, осторожно, будто Катя могла уже уснуть в эти считанные секунды.

Фонари на плотине светили сиротливо и тускло сквозь крепчавший дождь, но в темной сплошной громаде высокого берега ярко, вразмах всей стены, горело окно диспетчерской, и прожектор вырывал из мглы травянистый пригорок, стреноженного шлюзовского мерина, причальные кнехты и караульную будку правого берега.

Видят ли его из диспетчерской? Когда он входит в круг света под фонарем, видят, в бинокль могут и распознать, кого черти носят в непогожий час. Подумалось об этом мимолетно, не разум — глаз отозвался на резкий, казенный свет словно вырубленного во тьме окна. Сердцем Капустин чувствовал, что все будет так, как ему хотелось: он и река, никого больше. Он пройдет свой круг, простится с каждым мыском, с нависающими над темной водой ветлами, побредет вниз за переправу, дождется первого парома и взойдет на горку, туда, где вчера ждала его Цыганка, откуда он каждую ночь начинал спуск к реке. Он замкнет свой круг — это и будет прощание с Окой и с Сашей. Запретки нет, он свободно переходит реку по плотине, но жизни его это не изменило, река так же яростно напирает на сотни дубовых щитов, ярусами стоящих друг на друге, и рушится во всю ширь вниз, грохочет, беснуется и, затихая ворчливо, катит вдаль, навстречу волжской воде.

Караульная будка на левом берегу без двери, кто-то сорвал под ноги себе или в костре сжег; сухое дерево хорошо горит. Косой дождь не попадает в будку, можно бы отсидеться, но Капустин сошел по мокрому, выложенному камнем откосу на то место, где он упустил при Воронке судака. После полуночи, в дождь рыбе не до его снасточки: сильные броски и попятное движение снасти, то настороженное, крадущееся, то быстрое, как бегство, нужны ему, это его дыхание, его последний разговор с рекой. Капустин не видел, куда падает грузило, но угадывал место, знал его чутьем, опытом, слухом. Прекрасно было это рабочее, дерзкое соприкосновение с рекой и то, как они понимали друг друга под темным, облачным небом, и доброта реки к нему, словно и она знает, что эта ночь прощальная, и в сердце Капустина не жадность, не азарт, а печаль расставания. Река знает, что бежит он не от нее, а от Саши, но Саша и теперь с ним, стоит под кустами у «тихой» и наблюдает его янтарными, кошачьими, всевидящими глазами. Свою реку он пройдет этой ночью, всю, далеко за переправу, свободным броском подаст ей руку, сотни раз, вот так, огладит напряженной, быстрой снастью, может быть, и отпустит пойманную рыбу — он, как и в первый день, без кукана — пусть живет, пусть и река увидит его щедрость, его чистый, святой интерес. Саши он дожидаться не станет, они не встретятся этим утром, и он уйдет из ее памяти: Цыганка хорошо сказала — подсолнух, растет себе и растет, за солнцем голову поворачивает. У Саши хватит забот и радостей: это он так нескладно скроен, что не может забыть жалобных мешочков под ее глазами, ее погрузневшего тела, рыжего, радостного огня зрачков, грудного голоса, ее опрометчивости и прямодушия — что бы с ним ни случилось, куда ни забрось его судьба, Саша будет с ним, ему никогда не распорядиться собою вполне: любя Катю, он будет принадлежать и этой реке и Саше, потому что нужен ей, нужен в каком-то высшем смысле, не до конца доступном и ему самому.

Предавшись размышлениям, Алексей сбился с броска, попал на глухой, мертвый зацеп, намотал леску на рукав, оборвал ее и поднялся в караульную будку. Он уже приговорил себя к росстанной, одинокой ночи, и ход на плотину был как бы закрыт для него, будто не он сидит в будке, а Воронок или Рысцов в дождевике, а ему на плотину нельзя. Отчетливо услышал дождь: неровное, порывами, охлестывание крашеной вагонки, шорохи по жестяному конусу крыши. Под эти звуки и гул реки Капустин задремал и проснулся оттого, что в закрытые веки ударил свет.

— Была печаль! — услышал он, еще не видя Саши. — Замучился рыбачок.

Все еще была ночь. Свет фонарика сгустил тьму за плечами Саши, голос ее наполнил деревянную раковину будки, трепетал в нем добрым эхом.

— Погаси! — попросил Алексей.

Все ушло в темноту, потом слабо проступило лицо Саши, она задела оставленный снаружи спиннинг, и, скрежетнув по обрезу крыши, он ударился о бетон.

— Пусть лежит, — откликнулся Алексей. — Чего прилетела ни свет ни заря?

— И в гости не зовешь: сам под крышей, а мне мокнуть. — В голосе ее не упрек, а облегчение, что вышло, как думала, нашла на реке Алексея, посветила нечаянно в будку, а он тут. — Почуяла я тебя. Чего ты замученный, Алеша?