Три товарища

— У тебя на вечер что-нибудь намечено? — спросил он,

— Нет.

Он поглядел на меня.

— Пойду домой, — сказал я. — Буду писать письма и тому подобное. Нужно же когда-нибудь и этим заняться.

— Ты заболел? — спросил он озабоченно.

— Да что ты, ничуть. Вероятно, и у меня весна в крови бродит.

— Ну ладно, как хочешь.

Я побрел домой. Но, сидя в своей комнате, по-прежнему не знал, чем же заняться. Нерешительно походил взад и вперед. Теперь я уже не понимал, почему меня, собственно, потянуло домой. Наконец вышел в коридор, чтобы навестить Георга, и столкнулся с фрау Залевски.

— Вот как, — изумленно спросила она, — вы здесь?

— Не решаюсь опровергать, — ответил я несколько раздраженно. Она покачала головой в седых буклях:

— Не гуляете? Воистину, чудеса.

У Георга я пробыл недолго. Через четверть часа вернулся к себе. Подумал — не выпить ли? Но не хотелось. Сел к окну и стал смотреть на улицу.

Сумерки раскинулись над кладбищем крыльями летучей мыши. Небо за домом профсоюзов было зеленым, как неспелое яблоко. Зажглись фонари, но темнота еще не наступила, и казалось, что они зябнут. Порылся в книгах, потом достал записку с номером телефона. В конце концов, почему бы не позвонить? Ведь я почти обещал. Впрочем, может быть, ее сейчас и дома нет.

Я вышел в прихожую к телефону, снял трубку и назвал номер. Пока ждал ответа, почувствовал, как из черного отверстия трубки подымается мягкой волной легкое нетерпение. Девушка была дома. И когда ее низкий, хрипловатый голос словно из другого мира донесся сюда, в прихожую фрау Залевски, и зазвучал вдруг под головами диких кабанов, в запахе жира и звяканье посуды, — зазвучал тихо и медленно, так, будто она думала над каждым словом, меня внезапно покинуло чувство неудовлетворенности. Вместо того чтобы только справиться о том, как она доехала, я договорился о встрече на послезавтра и лишь тогда повесил трубку. И сразу ощутил, что всё вокруг уже не кажется мне таким бессмысленным. „С ума сошел“, — подумал я и покачал головой. Потом опять снял трубку и позвонил Кестеру:

— Билеты еще у тебя, Отто?

— Да.

— Ну и отлично. Так я пойду с тобой на бокс. После бокса мы еще немного побродили по ночному городу. Улицы были светлы и пустынны. Сияли вывески. В витринах бессмысленно горел свет. В одной стояли голые восковые куклы с раскрашенными лицами. Они выглядели призрачно и развратно. В другой сверкали драгоценности. Потом был магазин, залитый белым светом, как собор. Витрины пенились пестрым, сверкающим шелком. Перед входом в кино на корточках сидели бледные изголодавшиеся люди. А рядом сверкала витрина продовольственного магазина. В ней высились башни консервных банок, лежали упакованные в вату вянущие яблоки, гроздья жирных гусей свисали, как белье с веревки, нежно-желтыми и розовыми надрезами мерцали окорока, коричневые круглые караваи хлеба и рядом копченые колбасы и печеночные паштеты.

Мы присели на скамью в сквере. Было прохладно. Луна висела над домами, как большая белая лампа. Полночь давно прошла. Неподалеку на мостовой рабочие разбили палатку. Там ремонтировали трамвайные рельсы. Шипели сварочные аппараты, и снопы искр вздымались над склонившимися темными фигурами. Тут же, словно полевые кухни, дымились асфальтные котлы.

Мы сидели; каждый думал о своем.

— А странно вот так в воскресенье, Отто, правда? Кестер кивнул.

— В конце концов радуешься, когда оно уже проходит, — сказал я задумчиво.

Кестер пожал плечами:

— Видимо, так привыкаешь гнуть спину в работе, что даже маленькая толика свободы как-то мешает. Я поднял воротник:

— А что, собственно, мешает нам жить, Отто? Он поглядел на меня улыбаясь:

— Прежде было такое, что мешало, Робби.

— Правильно, — согласился я. — Но всё-таки? Вспышка автогена метнула на асфальт зеленые лучи. Палатка на рельсах, освещенная изнутри, казалась маленьким, уютным домиком.

— Как ты думаешь, ко вторнику покончим с кадилляком? — спросил я.

— Возможно, — ответил Кестер. — Ас чего это ты?

— Да просто так.

Мы встали.

— Я сегодня малость не в себе, Отто, — сказал я.

— С каждым случается, — ответил Кестер. — Спокойной ночи, Робби.

— И тебе того же, Отто.

Потом я еще немного посидел дома. Моя конура вдруг совершенно перестала мне нравиться. Люстра была отвратительна, свет слишком ярок, кресла потерты, линолеум безнадежно скучен, умывальник, кровать, и над ней картина с изображением битвы при Ватерлоо, — да ведь сюда же нельзя пригласить порядочного человека, думал я. Тем более женщину. В лучшем случае — только проститутку из „Интернационаля“.

III

Во вторник утром мы сидели во дворе нашей мастерской и завтракали. Кадилляк был готов. Ленц держал в руках листок бумаги и торжествующе поглядывал на нас. Он числился заведующим отделом рекламы и только что прочел Кестеру и мне текст составленного им объявления о продаже машины. Оно начиналось словами: „Отпуск на юге в роскошном лимузине“, — и в общем представляло собой нечто среднее между лирическим стихотворением и гимном.

Мы с Кестером некоторое время помолчали. Нужно было хоть немного прийти в себя после этого водопада цветистой фантазии.