Три цвета времени

Уже испанские события насторожили австрийцев и вызвали смещение всего штата миланской почты.

Оливьери явился к Бейлю и сообщил, что он поступил на почту.

– Я – старый капрал, моя карьера кончена, и согласитесь сами, что форма почтальона очень ко мне идет, – обратился Оливьери к Бейлю с самым беззаботным видом, раскуривая огромную трубку.

Бейль посмотрел на него внимательно и заметил:

– Ты довольно часто меняешь профессии. Давно ли ты был монахом?

– Я хорошо знаю нашу страну, синьор, и плаваю, как рыба в воде. Без перемен было бы скучно жить.

– Хорошо, Капральская Трубка, что ж ты будешь делать на почте?

– Капральская Трубка, синьор, – это почтальон тупоголовый. Ему поручают ту работу, которая не требует ума и даже наоборот – требует глупости.

– Я тебя не понимаю.

– Ну вот, синьор, на прошлой неделе вы отправили в Англию письмо, в котором вы извещаете книгопродавца Бенорма о том, что собираетесь в Лондон. Имейте в виду, синьор Сальвоти очень заинтересовался человеком, написавшим «Историю живописи в Италии», о которой ваши друзья англичане пишут статьи в газетах. А так как я на хорошем счету, то мне поручено доставлять корреспонденцию сорока лицам, в том числе и вам. Я уж не говорю о том, какой шум наделало письмо, написанное вашим почерком двадцать первого декабря тысяча восемьсот девятнадцатого года. Ведь вы пишете в нем (тут Оливьери вынул копию письма): «Тысячи штыков и десятки гильотин не в состоянии остановить движение политической мысли Италии. Это немыслимо так же, как горстью золота спастись от подагры». Знаете, синьор, ваше письмо не подписано, но почерк уже известен. Я боюсь, что все ваши письма на имя барона Мареста в Париж уже имеются в копиях. Теперь, если вы хотите писать, не бросайте писем на почту. Занося вам корреспонденцию, я буду брать ваши письма. Так будет лучше. А самое лучшее, если вы вообще больше будете писать о театре, о балете, о Россини, с которым вы обедаете каждый день.

Бейль дружески протянул ему руку и ничего не сказал. Потом достал бутылку кьянти, привезенную из Флоренции, несколько анчоусов, два стакана и целый час проговорил со своим верным и преданным другом. Кьянти – медленно действующее вино, и потому не сразу беседа приобрела дружеский и веселый характер, который на несколько часов развеял мрачные мысли Бейля.

Бейль действительно почти ежедневно обедал в Милане с музыкантом Россини, с которым познакомился еще во Флоренции. Оливьери был прав. Он не сказал только, что вместе с Россини, полковником Скотти и Бейлем обедает ежедневно замечательный француз Поль Луи Курье.[117] Прекрасный знаток греческого языка, Курье ежедневно занимался в Лаврентианской библиотеке греческой рукописью пастушеской повести «О Дафнисе и Хлое». Проводя несколько часов в круглой читальной зале, Курье остальное время дня посвящал изучению итальянских деревень. Он выезжал во Фьезоле, в Сетиньяно, в другие тосканские деревни, и его поездки заинтересовали флорентийского префекта полиции.

Перехваченное письмо, в котором Курье открыто обрекал на гибель австрийские порядки и писал о страшном вреде религии, этой язвы Италии, дало австрийской полиции, дирижировавшей тосканским политическим оркестром, ясное представление о фигуре Курье. Но полиции не хотелось выдавать методы своей работы по надзору за флорентийскими гражданами. Она придумала другой способ скомпрометировать Курье. Библиотекарь-иезуит, по фамилии Фуриа, подложил в пергаментную рукопись «Дафниса и Хлои» бумажонку, испачканную чернилами, и на другой день Курье был привлечен к суду за намеренную порчу драгоценной рукописи. Курье не помнил, не знал, сам ли он испортил рукопись, или кто-то иной, он так же мало чувствовал себя виновным, как мало имел охоты оправдываться. Он бежал. И, конечно, его не преследовали. Доказать его присутствие на собраниях карбонарской венты – в лесу, около Сетиньяно, было невозможно, так как все пугавшие общество заговорщики собирались в масках. Таково было отличие городских вент от деревенских. В городе больше населения, легче затеряться. В деревенских вентах все друг друга хорошо знали. Каждый шаг деревенского заговорщика бросался в глаза. Если в городе заговорщики собирались за карточным столом или на домашнем концерте, то в деревне этой маскировки быть не могло. В редких случаях участник венты – звонарь – давал как бы случайный, одинокий плачущий удар церковного колокола, служивший сигналом для сбора. И потом тотчас же шел извиняться перед священником по поводу того, что спьяна зацепил колокольную веревку. Во всех остальных случаях косвенная маскировка заменялась прямой. Люди сходились в назначенном месте в масках.

Почтовая маска Бейля была для него привычной еще со времени русского похода. После предупреждения Оливьери Бейль стал писать иначе. Он предупредил Мареста письмом из Турина, которое начиналось словами: «Не бойтесь Капральской Трубки». Следующее письмо, датированное Болоньей, начиналось такими словами: