Неудачи приводят его в бешенство. Расстрелы, непредсказуемые и дикие казни, палочные расправы по ничтожным поводам подталкивают его командиров к заговору. А он со своими полуразбитыми войсками совершает беспримерный бросок через труднодоступный Цежинский голец, врывается в станицу Цежинскую. Расправа над комиссарами. Снова вкус победы. Еще один успешный бой у Гусиного озера. Но это – в последний раз.
Он вынужден отступать. Регулярная кавалерия красных идет по пятам. Он готовится к новому броску – то ли в Тибет, то ли в Урянхай.
22 августа в лагере Унгерна вспыхнул мятеж. Заговорщики напали на барона в его палатке; ему удалось бежать под защиту монгольских всадников. Посоветовавшись, монголы связали барона и выдали его красным бойцам из преследующего отряда командира Петра Щетинкина. Событие сие представлялось коммунистам столь значимым, что в записной книжке-ежедневнике, изданной в 1927 года в Ленинграде массовым тиражом, оно под 23 августа упомянуто среди памятных дат исторического календаря.
Пленного барона привезли в Иркутск. Там началось следствие. Суд революционного трибунала состоялся в Новониколаевске (Новосибирске) 15 сентября. Приговор: «Бывшего генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерн-фон-Штернберга (так в тексте. – А. И.-Г.), из дворян Эстляндской губернии, 35 лет, по партийности монархиста, подвергнуть высшей мере наказания – расстрелять»[307].
Роман Федорович Унгерн был расстрелян в ночь с 15 на 16 сентября 1921 года.
Эрлик-Сарыг-Хан[308]
Сквозь тувинский сентябрь медно-бурый,мертво-белый монгольский октябрьмесяц тает оранжевой буквой,кровь роняя, ползет на культях.Волки воют да коршун ныряеткаплей с лиственницы – и ввысь.Караганниковыми волдырямилбы долин оплелись.Вьюжный сумрак поземковым утромиссечен, отползает к тайге.Тень раскачивающаяся: Унгернспит в седле, возвращаясь к Урге.Нездорово качается. Таетконский след под поземкой. Знобит.Ржавый серп очарованной сталиизготовлен для новой косьбы.Что пугаешь меня, Роман Федорович,жилы тянешь у жухлой степи?Я-то знаю, тому уж за восемьдесят,как отпел тебя Новосибирск,как засыпал сентябрьскими листьями,гвоздь свинцовый в затылок забил.Что ж ты едешь, качаясь, под лиственницами,в бурку кутаешься – знобит?Тюркских каменных баб узкоглазие,скулы – тени от чаш,ус закручен, и перстень со свастикой,и затылок в лучах.Усмехается спящий. Под пуговицамив ребрах ветер. Костры.Жар вливали стеклянными пулямив гоминьданские рты.Как отрубленные выкладывали,а безглавые – с кручи, скользя,как, нахлестывая, по кладбищу,по своим убегал Чу Лицзян,как по скалам с волками да коршунамитвой расплясывался вороной…Расписался свинцовыми прочерками,Махагалой, войной.Что-то утро уж слишком туманное.У палатки стою.Тает черный главнокомандующийтам, в тумане, на юг.Гуси строем летят с Убсу-Нура,как резервная четь.Солнце выплеснулось над юртамикрасной конницей. Чьей?Дым расходится, утренний, пасмурный,до небесных нетающих льдов,над хрущевками Улан-Батора,над барачным конвоем Кобдо.Месяц грянулся оземь, не узнанный.Синий иллюминатор горит.Укорачивается тень Унгерна,поворачивающая в Кок-Тенгри[309].Чапаев