Три цвета знамени. Генералы и комиссары. 1914–1921

…Всего около 10 000 штыков и сабель, 2000 лошадей, 50 орудий, 2 автоброневика и 150 повозок обоза. <…>

Условия высадки были чрезвычайно тяжелые, на море был сильный шторм, шел дождь, сильный прибой переворачивал шлюпки, войска высаживались по плечи в воду. Потери при высадке – 1 вольноопределяющийся и 2 лошади»[255].

Рассказ об этом же десанте у Аверьянова:

«С музыкой, игравшей на палубах, развевающимися флагами, с пением песен сидевшими на судах войсками, в стройных кильватерных колоннах, как на церемониальном марше, вошли в Азовское море суда и продолжали идти по этому морю на виду у наблюдавших с побережья красных. Наконец колонны судов стали на якорь, и на судах началось веселье и пляски под музыку и песни.

Оборонявшие побережье красные были в полном недоумении, не зная, чем объяснить такое поведение белых… в результате они даже не стреляли, а с наступлением темноты стали и отступать от береговой линии. Между тем веселье продолжалось на судах Слащова до наступления темноты, а с темнотой, совершенно неожиданно для красных, началась высадка отряда Слащова на побережье»[256].

Рассказ, конечно, фантастичен. Так образ Слащева сливался с легендой про Стеньку Разина.

Но война – война Гражданская – не сказка, не веселье, не пляска под флагами. Сама смерть пляшет на необозримых просторах Кубани, Приазовья, Крыма. Убийство вместо пахоты, братские могилы да неубранные трупы вместо жатвы. Радость человеческая – убить другого и выжить самому. В штабе Слащева, в его салон-вагоне, мечущемся по железным дорогам вдоль колеблющегося фронта, – шумно, беспорядочно, накурено, пьяно. Между напряжением боев – короткие взрывы бурного отдохновения. Музыка, водка, кокаин. Кокаина – засыпься: французские моряки тайно торгуют им в Николаеве, а Николаев под контролем Слащева… В окнах вагона отражены смертельно испуганные лица станционных обывателей. Кого там расстрелять? Кого повесить? Пощады нет.

В этом круговороте смеха и смерти, подвига и подлости настигла Слащева неожиданная зарница не этой жизни: любовь. Кто была его подруга? Откуда взялась на кровавом пути? Есть полулегендарные рассказы, нет правдивого ответа. Ни имя, ни фамилия этой женщины достоверно не известны. Если бы не запечатлелся ее юный военный образ на фотографии вместе со Слащевым и офицерами, то можно было бы подумать, что ее не было вовсе; был вымысел, еще одна легенда, тень.

Но она все-таки была. За ней закрепилось имя Нина. Фамилия – Нечволодова. Об отчестве спорят. Более никаких надежных данных нет. Говорят, происходила из офицерской семьи. Действительно, несколько Нечволодовых воевали среди белых и среди красных. Никому из них нельзя уверенно приписать родство с ней. Говорят, была сестра милосердия. Говорят, спасла раненого Слащева от наступающих красных, вынесла его на себе. Все это только рассказы не причастных к тайне людей. Она носила военную одежду, но не форменную, а такую же придуманную, как и Слащев. Именовалась – полуофициально-полуиронически – его ординарцем: ординарец Никита, поручик Нечволодов. Она пребудет со своим генералом Яшей до самой его смерти, родит ему дочь – а потом исчезнет без следа в хмуром бытии Советской России.

Эти странные двое – был бог войны, а теперь с ним еще и богиня? – больше года прожили в военном вагоне на рельсах вездесущей войны. А война и в самом деле кружила со всех сторон: тут красные, там Махно, там зеленые, а в самом Крыму, в тылу, – мятежный капитан Орлов с отрядом озлобленных офицеров. И на всех врагов, явных и тайных, одна управа – смерть.

Будучи хозяином в Крыму в девятнадцатом, и потом в Николаеве и Херсоне, и снова в Крыму, и в Александровске[257], и в Мелитополе, генерал Слащев отправлял на смерть других людей с такой же легкой ясностью, с какой сам смотрел смерти в глаза.

Рассказывали примерно такие истории.

Сидит Слащев в Николаеве в ресторане на Соборной улице, пьет один в пустом зале. Подбегает офицер, козыряет:

– Ваше-ство, красные подходят!

Генерал молчит, смотрит в стол, голова рукой подперта.

– Ваше-ство, в тюрьме полно подозреваемых в связях с большевиками!

Генерал поднимает тяжелые, налитые кровью глаза:

– Где проект приказа?

Всего три слова. Хриплый голос.

Офицер подает какую-то бумажку и карандаш. Генерал не глядя ставит кривой росчерк: «Расстрелять. Слащев». Ночью все арестованные расстреляны.

Правда это или нет? Кто теперь скажет?

Из рассказов Аверьянова:

«…Перед поездом Слащова одинаково висели на столбах по несколько дней и офицеры, и солдаты, и рабочие, и крестьяне. И над каждым из них черная доска с прописанными на ней подробно фамилией, положением и преступлением казненного, а через всю доску шла подпись мелом самого Слащова с указанием – сколько дней надлежит трупу казненного висеть на столбе»[258].

Из рукописи Дружинина «Крым в 1920 г.»: