Три цвета знамени. Генералы и комиссары. 1914–1921

Неудачи приводят его в бешенство. Расстрелы, непредсказуемые и дикие казни, палочные расправы по ничтожным поводам подталкивают его командиров к заговору. А он со своими полуразбитыми войсками совершает беспримерный бросок через труднодоступный Цежинский голец, врывается в станицу Цежинскую. Расправа над комиссарами. Снова вкус победы. Еще один успешный бой у Гусиного озера. Но это – в последний раз.

Он вынужден отступать. Регулярная кавалерия красных идет по пятам. Он готовится к новому броску – то ли в Тибет, то ли в Урянхай.

22 августа в лагере Унгерна вспыхнул мятеж. Заговорщики напали на барона в его палатке; ему удалось бежать под защиту монгольских всадников. Посоветовавшись, монголы связали барона и выдали его красным бойцам из преследующего отряда командира Петра Щетинкина. Событие сие представлялось коммунистам столь значимым, что в записной книжке-ежедневнике, изданной в 1927 года в Ленинграде массовым тиражом, оно под 23 августа упомянуто среди памятных дат исторического календаря.

Пленного барона привезли в Иркутск. Там началось следствие. Суд революционного трибунала состоялся в Новониколаевске (Новосибирске) 15 сентября. Приговор: «Бывшего генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерн-фон-Штернберга (так в тексте. – А. И.-Г.), из дворян Эстляндской губернии, 35 лет, по партийности монархиста, подвергнуть высшей мере наказания – расстрелять»[307].

Роман Федорович Унгерн был расстрелян в ночь с 15 на 16 сентября 1921 года.

Эрлик-Сарыг-Хан [308]

Сквозь тувинский сентябрь медно-бурый,
мертво-белый монгольский октябрь
месяц тает оранжевой буквой,
кровь роняя, ползет на культях.
Волки воют да коршун ныряет
каплей с лиственницы – и ввысь.
Караганниковыми волдырями
лбы долин оплелись.

Вьюжный сумрак поземковым утром
иссечен, отползает к тайге.
Тень раскачивающаяся: Унгерн
спит в седле, возвращаясь к Урге.
Нездорово качается. Тает
конский след под поземкой. Знобит.
Ржавый серп очарованной стали
изготовлен для новой косьбы.

Что пугаешь меня, Роман Федорович,
жилы тянешь у жухлой степи?
Я-то знаю, тому уж за восемьдесят,
как отпел тебя Новосибирск,
как засыпал сентябрьскими листьями,
гвоздь свинцовый в затылок забил.
Что ж ты едешь, качаясь, под лиственницами,
в бурку кутаешься – знобит?

Тюркских каменных баб узкоглазие,
скулы – тени от чаш,
ус закручен, и перстень со свастикой,
и затылок в лучах.
Усмехается спящий. Под пуговицами
в ребрах ветер. Костры.
Жар вливали стеклянными пулями
в гоминьданские рты.

Как отрубленные выкладывали,
а безглавые – с кручи, скользя,
как, нахлестывая, по кладбищу,
по своим убегал Чу Лицзян,
как по скалам с волками да коршунами
твой расплясывался вороной…
Расписался свинцовыми прочерками,
Махагалой, войной.

Что-то утро уж слишком туманное.
У палатки стою.
Тает черный главнокомандующий
там, в тумане, на юг.
Гуси строем летят с Убсу-Нура,
как резервная четь.
Солнце выплеснулось над юртами
красной конницей. Чьей?

Дым расходится, утренний, пасмурный,
до небесных нетающих льдов,
над хрущевками Улан-Батора,
над барачным конвоем Кобдо.
Месяц грянулся оземь, не узнанный.
Синий иллюминатор горит.
Укорачивается тень Унгерна,
поворачивающая в Кок-Тенгри[309].

Чапаев