Три тысячелетия секретных служб мира. Заказчики и исполнители тайных миссий и операций

Испанские инквизиторы, которых Торквемада, назначенный помощником кардинала Испании Мендосы, избрал для служения Святой палате, были не все «торквемадами», но большинство из них являлись людьми исключительного коварства и обезоруживающей простоты. Они не просили для себя ничего, кроме признания их священными божьими дознавателями, обладающими абсолютной властью над жизнью и сознанием всех людей, живущих в пределах Испании, — живых или мертвых, ибо умершие регулярно обвинялись, подвергались суду, осуждались и соответствующим образом обесчещивались посредством канонических ритуалов инквизиции. Неумолимое стремление к цели и человеческие желания, непоколебимые, как каменные контрфорсы собора, скрывались в этих инквизиторах под обличьем искренности, развращенной до фанатизма главным образом потому, что сама эпоха являлась фанатичной и развращенной, и потому, что в пьянящей власти, которую церковники обычно стремились узурпировать, они были такими же неумеренными, как пьяницы. Преданность инквизиторов являлась таковой, что если она и не могла сдвинуть горы, то никогда не позволяла им отступать от пыток и сожжения целых сообществ предполагаемых еретиков. Подобно завоевателю у Тацита, который «создал пустыню и назвал ее миром», они создали жестокое царство террора и назвали его возрождением веры. Испания сегодня страдает от долго сдерживаемого контртеррора — спровоцированного Торквемадой, его ставленниками и подражателями, — проявляющегося в каждом массовом нападении на власти и средства информации, на богатства и собственность церкви.

Летописи инквизиции запутаны из-за вульгарных оправданий ее слуг или почитателей и дикой враждебности тех, кто считал ее целиком и полностью подлой и злобной. Ничто из того, что совершается людьми личной порядочности, не может быть абсолютно мерзким. На самом деле, инквизиция была, как и ее агенты, обманчиво искренней и добродетельной. Но есть что-то раздражающее и парадоксальное в проявлении «секретной службой» этой искренности и добродетельности. Лежащая в основе теория процедуры, делавшая Святую палату скорее адской, чем святой, была столь же прямолинейной и жестокой, как военное положение. Если мы заставим нацию стать доносчиком, решили пытливые монахи, и если мы окажем доверие каждому тривиальному доносу, и если, подвергнув обвиняемых изнурительным и регулярно повторяющимся пыткам, мы примем их «добровольные» признания, то от нас не ускользнут многие из тех, кто повинен в ереси.

Такова была на самом деле святая истина. Но конечным результатом стали тысячи замученных подозреваемых, признавшихся в преступлениях против ортодоксальности, которым не хватало ума, чтобы ее понять, за что им надлежало получить суровый урок. И вряд ли менее ужасным результатом было то, что многие тысячи порочных или запуганных мужчин, женщин и даже детей превратились в шпионов и информаторов, доносивших на своих собственных родственников и знакомых — или даже из зависти или злобы на соседа или высшего по положению — ради самозащиты перед Святой палатой, передавая тайную информацию, свидетельствующую против церкви. Такая система разведки и шпионажа не делает чести ни Святой палате, ни церкви, предоставившей ей как власть, так и руководителей. Эта система была столь же проста в управлении, как и древние санитарные меры предосторожности, которые стремились задержать эпидемию у ворот дворцов, сжигая зараженные лачуги бедняков.

В своей пыточной практике и коварных допросах испанская инквизиция прибегала к любым оправданиям, какие только могут найти добросовестные фанатики для преступлений и ухищрений. Цель — вера в Бога — всегда оправдывала средства, доводящие до совершенства все известные формы языческого садизма и пыточного мастерства. Пытка сама по себе никогда не считалась формой наказания. Не считалось судебной ошибкой, если какой-нибудь упрямец умирал от чрезмерного растяжения, вывиха или удушья прежде, чем ему был вынесен законный смертный приговор. Пытки бесстыдным образом применялись к жертвам, которым больше не в чем было признаться и которые поспешно отключали свой разум и добровольно признавались в самых тяжких грехах. Тем не менее их подвергали пыткам, поскольку они не смогли обвинить в преступлении других. Страдание, как выяснилось, стимулировало память — или воображение. Еще одной клерикальной уловкой старой школы было обещание какой-нибудь пронзительно кричащей жертве Божьей милости в обмен на признание вины. Стоило несчастному заговорить, и обещанная «милость» осуществлялась в виде его быстрой казни, без дальнейших пыток.