Три версии

Признаюсь, когда услышал горестный рассказ Тереховой о том, как рухнула ее семья, как вынуждена она теперь одна “тащить” сына — трудного пария, как непорядочно обошелся с ней муж, — я посочувствовал ей. Потом встретился с ее сыном. И сочувствия поубавилось, но мысленно я все-таки пытался оправдать Терехову. А сегодня пришел Федор Борисович и сказал, что Терехова первая обманула своего мужа. И уж совсем не осталось к ней сочувствия. Но прав ли я? Может быть, если “вести раскопки” дальше, то выяснится, что тот же муж, бывший муж, Василий Петрович Терехов, все же когда-то чем-нибудь толкнул ее на этот первый шаг? Вот уж верно, чужая жизнь — потемки. Однако в настоящие момент ни Клавдия Потаповна, ни ее бывший муж меня — следователя Красикова — больше не волнуют. Ибо я хочу понять, почему Никита Гладышев написал своей сестре, что их отец — ничтожество? Причем написал в тот момент, когда Федор Борисович находился в Москве; написал, узнав что-то негативное о нем.

Что же он мог узнать? Кого встретить? Стоп! Да, да, Никита мог кого-то встретить, кто сказал о его отце нечто порочащее того! Столь порочащее, что сын любивший отца, друживший с ним, решился написать тяжкие, оскорбительные слова о нем.

Быть может, это связано с военными годами биографии Федора Борисовича Гладышева?

Мысль пришла вдруг, как бы между прочим. Но стоило ей родиться, как я сразу же уцепился за нее. И внезапно обнаружил, что в тайничке мозга находиться местечко и для мыслей об очках и двухстах рублях, находившихся при погибшем юноше. Человека, пользующегося очками с линзами плюс девять диоптрий, можно считать инвалидом.

Цепочка состоит из скрепленных звеньев… Миша Торопов обратил внимание на то, что у Никиты Гладышева ухудшилось настроение примерно за две недели до рокового 14 мая, именно тогда Никита встретил “инвалида”, когда-то знавшего Федора Борисовича, и приобрел для него очки; ему же он собирался передать двести рублей, в связи с чем продал свой альбом с марками…

Но как и где он встретил “инвалида”, каким образом узнал, что тот был знаком с отцом, где приобрел очки, если их нет в нашем городе? А почему, собственно, в нашем городе? Не уезжал ли Никита Гладышев куда-нибудь две недели назад?

…Дом, в котором проживал учитель Морозов, фасадом выходил на широкую улицу.

Дверь мне открыл мужчина средних лет, в пижаме. Мы познакомились, и Морозов пригласил пройти в комнату.

— Не обессудьте, — улыбнулся Морозов, — но разговаривать буду, лежа в постели. Знобит что-то. Прямо-таки какое-то наваждение. Всякий раз в мае простуживаюсь. Заметьте, в любую погоду. Так чем я могу быть вам полезен, Дмитрий Васильевич? Догадываюсь, что разговор пойдет о Никите Гладышеве. Какая трагедия, какая трагедия…

— Андрей Александрович, не знаете ли, уезжал Никита куда-нибудь из города две недели назад?

— Мне трудно ответить на ваш вопрос. Дело в том, что я сам уезжал в Брянск. Я уехал двадцать восьмого апреля. Умерла моя мать. Она жила в семье старшего брата. Я был там до второго мая. Третьего приступил к занятиям в школе Никита был на уроках. Однако легко выяснить, уезжал ли он…

— Да, да, конечно, — кивнул я. — Позвоню его родителям. Андрей Александрович, расскажите мне поподробнее о вашей последней встрече с Никитой четырнадцатого мая.

— Он позвонил в половине седьмого вечера и попросил разрешения прийти ко мне. Я никогда не отказывал ребятам во встрече. Он приехал минут через тридцать или сорок.

— Каким вы нашли его?

— Знаете, он был весь взвинченный. Это чувствовалось по каждому его движению, по тону, каким он говорил. Я спросил, что с ним. Никита неохотно ответил: “Ничего. Просто я устал, Андрей Александрович”. Потом спросил: “Может быть, я вам помешал”. Я успокоил его. Мы стали разговаривать.

— Он говорил с вами о своем отце?

— Об отце? — удивился Морозов. — Нет, ничего. Видите ли, Дмитрий Васильевич…

Учитель замялся.

— Вас что-то смущает? — насторожился я.

— То, что сказал Никита, касается Елизаветы Павловны…

— Ромашиной?!