Три версты с гаком

— При мне ведь бутылка с этим пойлом была… Будто бог остановил — взял да не выпил. А коли вылакал бы, какая ведь ерунда могла получиться? Заснул бы на столе багажного кассира — это у меня заместо дивана, — и столкнулись бы пассажирский с товарняком… Сколько бы покойничков на путях образовалось? Не хватило бы нашего кладбища хоронить… Утром я ушёл домой и за завтраком хотел было бутылочку красного приговорить, а у меня перед глазами вся эта история… Да и Гриша покойничек… И глядеть не могу на выпивку. Веришь, такого у меня сроду не бывало. Взял бутылку–то и в отхожее место выкинул, чтоб и глаза, проклятая, не мозолила… Поглядел бы ты, какие шары у моей бабы были!

— Представляю себе, — сказал Артём. — А ведь ты, Гаврилыч, геройский подвиг совершил: собственноручно предотвратил неминуемое крушение. Шутка сказать!

— Я ж говорю, семафор закрыл, и все… Сидел–то я рядом с Григорием и видел, как он поездами распоряжается. А как сковырнулся он, тут я и подменил его. Тоже, нашёл геройство — семафор закрыть! Вот прошлой зимой Гаврила Сотников почтальоншу Анастасию из беды вызволил — это было дело! Анастасия телеграмму в Левонтъево отнесла и уж в сумерках возвращалась обратно, а тут, откуда ни возьмись — волки… Штук восемь. Дурным голосом заорала баба, вот–вот накинутся на неё, ну Гаврила и услыхал, он с делянки возвращался домой. Подоспел в самый раз и топором одного, потом второго. В общем, трёх порешил, а когда топор в снег отлетел, четвертого руками задушил… Остальные взвыли — и тягу. О Гавриле даже в газете написали… За убитых волков–то ему в охотохозяйстве премию отвалили: двести рублей. Ох, тогда мы с ним и погуляли… А вот в позапрошлом году у нас какой–то шальной медведь объявился, так Михей Кириллов без ружья с ним сладил…

— Я гляжу, у вас тут кругом герои, — сказал Артём.

— Как говорится, пока гром не грянет, не перекрестишься, — Гаврилыч кивнул на мольберт. — Бойко ты нынче кисточкой своей махал… Говоришь, нашёл чего–то? Закончил, что ли?

— Взгляни! — Артём повернул к нему мольберт.

Гаврилыч взял настольную лампу и, щурясь от яркого света, долго смотрел на свой портрет. Губы его шевелились, но слов было не слыхать. И оттого непонятно было: ругается он или, наоборот, восхищается.

Поставив лампу на стол и ни слова не говоря, он нахлобучил шапку и направился к двери. Артём озадаченно смотрел ему вслед.

— Что заторопился–то? — спросил он. — Не нравится?

Взявшись за ручку двери, Гаврилыч остановился. Облезлое ухо шапки смешно оттопыривалось. Голубоватые глаза смущённо помаргивали, рукой он тёр колючий подбородок.

— Что же ты сотворил такое, Иваныч? — изумлённо сказал он. — Вроде бы обличье–то моё, а пришей к гимнастёрке погоны — и как есть на портрете важный генерал…

— Так уж и генерал, — возразил Артём. — Я написал русского человека, а кем он может быть: пастухом, плотником, инженером или генералом — какая разница?

Гаврилыч топтался на пороге и не уходил. Эд стоял рядом и смотрел на него.

— Можно, я свою бабу приведу — пущай поглядит, а то она меня давно и за человека–то не считает… И ещё шуряка своего — Петруху?

— Пускай приходят, — сказал Артём. — Только через неделю, я к тому времени все закончу.

— Люди–то не будут смеяться, Иваныч?

— Это с какой же стати? — удивился Артём.

— Жизня человеческая, она, как ручеёк весенний, течёт, пробивает себе дорогу, — задумчиво сказал Гаврилыч. — Посильнее ручей–то — он прямо норовит бежать, камни сворачивает на своей дороге, а хилый — обходит кажинный камушек, все норовит сторонкой да где полегче… Кто же его знает, как она, моя жизня, могла бы повернуться, ежели бы не война? Может, сейчас не топором бы махал…

— Сам рассказывал, как на фронте немцы тебя за генерала приняли… — напомнил Артём.

Эд — ему надоело стоять у двери — негромко гавкнул, поторапливая хозяина.

— Пущай поглядят на меня, какой я есть на самом деле, — сказал Гаврилыч. — И Носкову покажи, и Юрке–милиционеру… Хорошо б и в Бологое отвезти — показать бы следовало Митричу… А то Васька да Васька, а вон он какой орёл — Василий Гаврилыч Иванов!

Плотник хлюпнул носом, а может быть, Артёму показалось, и, пропустив вперёд собаку, ушёл.

4

В первый раз после болезни Артём снова встал на лыжи. Был ясный зимний день. Мороз без всякой злости, скорее добродушно, пощипывал нос, щеки. Когда сквозь высокие разреженные облака прорывалось низкое солнце, снег так ослепительно сверкал, что смотреть на него было больно. Как и в прошлый раз, Артём пошёл вдоль железнодорожных путей к Березайке. Блестящие рельсы ощетинились инеем. Метель до самых маковок занесла маленькие ёлки, зато начисто сдула снег с больших деревьев. А вот и Горбатый карьер. И снова он, ставя лыжи крест–накрест, поднимается на крутую гору. Когда он с верхотуры взглянул на глубокую накатанную лыжню, зажатую между зелёными стенами леса и убегавшую далеко вниз, под шапкой, как раз в том месте, где шрам, вдруг стало холодно.

Трое мальчишек почти одновременно поднялись на гору. Старший из них, подождав немного, потеснил Артёма с лыжни.