Три весны

Тетя Дуся встала, закрыла печь заслонкой, не спеша подмела тряпкой шесток и сказала без сожаления в голосе:

— Забрали моего злодея в армию. Да хорошо хоть в Ташкент угнали. А то, пока их рота была тут, замучил он меня. Придет домой и начинает куражиться, зло на мне вымещать, что его с брони сняли. Плохо мы живем с ним, Лешенька…

В последних ее словах прозвучала такая боль и невысказанная тоска, что Алеше захотелось как-то утешить тетю Дусю. И он сказал:

— Вот приедет домой Костя, и вам легче будет. Он не даст вас в обиду.

Тетя Дуся расцвела. Недаром Алеша говорил о возвращении ее сына. Значит, уж скоро наступит он, тот счастливый час.

— Верно, что не даст. Теперь с ним не совладать Григорию. Партейный он у меня, Костик-то. А ты? Как же так? Несмелый ты, видать.

Алеша рассмеялся. Непосредственность простой женщины забавляла и умиляла его. И в самом деле, что она понимает в партии! Разве объяснишь ей, что партийность — это ответственность. Перед народом, перед страной. Человек должен быть очень честным, бескорыстным и смелым, чтобы носить партийный билет. Алеша, как о чем-то самом заветном и почти несбыточном, мечтал о вступлении в партию.

Тетя Дуся приглашала заходить еще. Может, Костик все-таки что-нибудь напишет. Дать Алеше его адрес? Но по этому адресу тетя Дуся отправила Косте три письма и не получила ответа.

Алеша так нигде и не устроился. Ему было стыдно, что Тамарочка делает для семьи больше, чем он. Поэтому, получив пенсию, Алеша прямиком пошел на Зеленый базар. Ему хотелось купить что-нибудь из продуктов, чтобы сварить их к вечеру, а когда придет отец с работы, устроить пиршество. Отец тоже страдал, что ничего не может сделать для Тамары, чтоб она училась.

На Зеленом базаре — невероятное скопище людей. Вопреки ожиданию, война не только не ослабила здесь торговлю, но оживила ее. Сюда шли с куском хлеба и котелком картошки, с поношенной гимнастеркой и кирзовыми сапогами, пачкою чая и еще со многим другим. Все это продавалось, менялось, расхваливалось на сотни голосов.

Меж торговыми рядами ходили слепцы с малолетними поводырями, гадалки и просто нищие. Они гнусаво пели жалостливые песни, предсказывали судьбу и тянули грязные и худые руки за милостыней. Понятно, что в это трудное время больше подавали искалеченным на войне. И Алеша видел стариков и старух, одетых в живописное солдатское рванье.

— Подайте несчастным.

— Не оставляйте на погибель.

А у столов, где бабы торговали солеными огурцами и капустой, заливался слезами седой паралитик:

— Ах, что мне делать бедняжечке теперя,
Когда цалует изменчицу другой?
Я сражу ее кинжалом острым
И укрою холодною землей…

Ему бросали в шапку монеты, бросали смятые рублевки. За него кланялась пожилая женщина, очевидно, его жена.

В толпе на Алешино плечо легла чья-то тяжелая рука, оглянулся — рябой матрос. Смотрит прямо в глаза и улыбается. Запомнил, оказывается. Позвал в сторонку, достал папироску из кармана широких клешей.

— Сегодня богатый я, — сказал, чиркая зажигалкой. — Идея, желаю угостить тебя, браток. Как фронтовик фронтовика. Мы-то ведь поневоле друзья. А что я плохого сказал тогда?

— Мне нужно кое-что купить, а потом я приду, — уклонился от приглашения Алеша. Ему не хотелось пить.

— Ну приходи, туда же. Только поспешай, браток.

Алеша еще потолкался по базару. Все было дорого, и он никак не мог решить, что купить. Наконец приценился к пачкам горохового супа в концентрате и уже начал расчет с молоденьким, пугливым ефрейтором. Но к Алеше подошел рослый и плечистый парень в светлой, хорошо отутюженной пиджачной паре. Он шепнул:

— Брось ты. Есть хлебные карточки. По сходной цене.

Алеша возвратил ефрейтору пачки супа и — к парню в штатском:

— Что у тебя?

Парень зыркнул по сторонам, но, очевидно, ничего опасного для себя не заметил, потому что тут же достал из внутреннего кармана пиджака несколько синих и зеленых бумажек. Он показал их Алеше так, чтоб были видны печати на них, и сказал:

— Карточки чистые. Любую можешь написать фамилию. Вот эти — рабочая норма, а эти — иждивенческие, по триста граммов. Какие тебе?

Как кадры в кино, быстро сменяясь, промелькнули в голове образы умершей бабки Ксении, сестренки Тамары, Ахмета. И стало трудно дышать, так трудно, как будто кто-то сдавил его горло.

— Ты где взял карточки, сволочь? — крикнул Алеша, хватая парня за лацканы пиджака.

— Пусти ты! — рванулся тот и поспешно сунул карточки в карман. — Чего пристал, псих!

— Нет, ты мне скажи, где их взял? Кого голодным оставил, шкура?

Вокруг них столпились люди. Парень тянул к ним руки, просил защиты, жаловался:

— Чего он ко мне пристал? Пьяный или сумасшедший! — и пытался разжать Алешины пальцы, все еще цепко державшие его.

— Товарищи, у него целая пачка карточек! — трудно дыша, сказал Алеша. — Хлебных карточек…

И вдруг парень с силой ударил Алешу кулаком в живот. Алеша от резкой боли скорчился, сник, но лацканов не выпустил. Пальцы держались за них так, что, казалось, невозможно их оторвать!