Три весны

Левой рукой он до отказа натянул поводья и ухватился за короткую гриву Орлика, а правая рука легла на переднюю луку седла. Орлик слегка попятился, но Алеша изловчился и поймал стремя ногой. И в ту же секунду он сделал рывок и очутился в седле.

Орлик прижал уши, подобрался, словно намереваясь сделать прыжок. Но когда Алеша дал ему поводья и воткнул шпоры в бока, жеребец вдруг взмыл на дыбы. От неожиданности Алеша едва не свалился с седла.

«Только бы не упал на спину», — молнией пронеслось в голове.

А Орлик теперь уже вскинул задние ноги. Алеша улетел бы, если бы не держался за луку седла.

— Шпоры! — самому себе вслух приказал Алеша.

Орлик опять встал на «свечу» и дал «козла», и завертелся волчком, норовя оскаленными зубами ухватить Алешино колено. У рта жеребца закучерявилась белая пена, яростно сверкали стальные глаза.

«Только бы не упал на спину! Тогда — смерть!»

Что было силы рванул на себя поводья. Орлик шарахнулся в сторону и на какое-то мгновение присел на задние ноги.

— Вперед! — крикнул Алеша, припадая к гриве коня.

Орлик вытянулся в прыжке, захрапел, прося поводья.

И в лицо Алеше ударил ветер.

Только на окраине Луганска, у контрольно-пропускного пункта, Алеша осадил взмыленного коня. Орлик послушно перешел с галопа на рысь и затрусил рядом с присоединившимся к нему Бураном.

— Здорово ездишь, лейтенант! — одобрил Денисенков. — А я за тебя переживал.

— Это почему же?

— Да так. Орлик-то с норовом. Не каждый управится с ним.

— Вроде бы ничего, — все еще волнуясь, сказал Алеша.

В городе они пробыли недолго. Налетевшие «юнкерсы» стали бомбить и без того разбитые корпуса завода и здания в центре города. Хотя это было и далеко от улочки в Каменном броде, где оказались Алеша с Денисенковым, но взрывные волны докатывались и сюда. И комбат решил ехать, не дожидаясь конца бомбежки.

Разведчики встретили Алешу шумно. Окружили, заговорили наперебой:

— Чистая работа, товарищ лейтенант.

— Это мы понимаем!

— А ведь жеребца никто не мог усмирить. Сам Бабенко пробовал, и Орлик его чуть не убил. И приказал подполковник закладывать Орлика в дилижанс. Так мы зовем румынскую телегу на рессорах, — возбужденно проговорил Тихомиров. — А я на нем тоже не ездил…

С наступлением темноты Егор Кудинов повел Алешу на передовой наблюдательный пункт. Шли молча, время от времени отвечая лишь на строгие окрики часовых. И через какой-нибудь час ходьбы они были на месте.

— Шагайте осторожнее. Тут можно ногу сломать, — предупредил Кудинов, когда они спустились в ход сообщения, который углублялся уступами и вскоре закончился тонкой дощатой дверью.

— Есть кто? — спросил Кудинов, входя в блиндаж.

— Егор? Кого привел?

— Новый наш командир. Орлика сегодня объездил.

— Брось трепаться!

— Точно. Подтвердите, товарищ лейтенант, — попросил Кудинов.

— Ладно, ладно тебе. Ну что уж тут такого, — сказал польщенный Алеша.

13

Вот уже вторую ночь на чужом берегу не пели «Катюшу». Падала на землю густая тьма, обрывалась перестрелка и слышался из-за Миуса тоскливый, протяжный голос:

— Рус! Давай баян!

На нашей стороне упорно молчали. Никто не понимал, чего хотят фрицы. Лишь в окопах второй роты многозначительно переглядывались и посмеивались Васька Панков и Костя, да еще Петер с Семой. Только им четверым была известна тайна похищения аккордеона.

Фриц кричал с присущей немцам методичностью: ровно через каждые десять секунд. По его крикам можно было проверять часы:

— Рус! Давай баян! — половина второго.

— Рус! Давай баян! — десять минут третьего.

И к его голосу так же привыкли здесь, как привыкают к мерному постукиванию часов. Прошла неделя, и его перестали замечать. И фриц словно понял это. Он стал кричать реже, с периодичностью — раз в полминуты. И, наверное, так бы и похоронена была история с аккордеоном, тем более, что его прятали в блиндаже до лучших времен если бы не один непредвиденный случай.

Гущин ночью вызвал Петера в землянку особого отдела. Шел дождь. Петер ежился от попадавших за шиворот струек воды. Натыкался на выступы траншеи, когда круто поворачивал ход сообщения. Уже войдя в балку, долго ходил по ней, окликаемый часовыми.

Землянка была глубокой. И Петер скорее не сошел, а скатился по осклизлым ступенькам к двери. Он легонько нажал на дверь плечом, и она приоткрылась. И Петер при красноватом, колеблющемся свете коптилки, сделанной из гильзы противотанкового ружья, увидел за грубо сколоченным столом Гущина.

— Разрешите? — спросил Петер и, не дожидаясь ответа, шагнул в землянку.

Гущин оторвал взгляд от разложенных на столе бумаг:

— Закрывай дверь, Чалкин.

Гущин устал. Лицо у него серое, а под глазами синие тени.

— Садись, Чалкин, — сказал он.

Вдоль стены была сделана земляная скамья, служившая, очевидно, и для сна тем, кто работал здесь ночами. Она была прикрыта видавшим виды солдатским одеялом.

— Звали меня? — спросил Петер, опускаясь на скамью.