Три возраста Окини-сан

— Нету оружия, — сказал он. — Не верите, так ищите.

— Придется обыскать. Ну-ка, Лева, — сказал солдат сопливому студенту, — ты, это самое… пошуруй-ка!

Но тут мощной грудью выступила вперед Глаша:

— А не дам по шкафам шарить! За что цепляетесь к хорошим людям? Или вам буржуев мало? Пришли не званы, наследили тут с улицы, нагаверзили… А кто вас звал-то сюда?

Ей (а не Коковцевым) предъявили ордер на обыск.

— Иди, иди… Бог подаст! — отвечала Глаша, разъярясь.

Неизвестно, чем бы кончилась перепалка, но тут рабочий с наганом заметил на столе Коковцева два портрета офицеров, обвитые поверху единою черно-оранжевой лентой.

— Кто такие? — спросил он Коковцева.

— Офицеры флота — мои сыновья.

— Та-ак… А вы — адмирал?

— Имею честь быть им.

При этом солдат пристукнул в паркет прикладом:

— В едином-то доме — и сразу столько контры!

— А где ваши сыновья сейчас? — спросил рабочий. Коковцев объяснил — Цусимой и «Палладой».

— Ну, извините, адмирал, — сказал рабочий, засовывая наган за ремень. — Пошли, товарищи, тута нам делать нечего…

Коковцев все же был вскоре арестован, убежденный, что не обошлось без доноса соседей по дому, трясущихся от страха перед обысками. Временное правительство адмирал считал временным явлением в истории русской государственности, а его почти физиологическая ненависть к Гучкову заметно обогатилась еще и презрением к сладкоглаголящему Сашке Керенскому. Даже в тюремной камере, затиснутый среди сенаторов и карманников, затертый между генералами и спекулянтами, Владимир Васильевич от своих убеждений не отказывался:

— Паршивый адвокатишко! Нахватался разных словечек, будто сучка блох, и теперь мутит православных речами… Гадина!

Следователь ему попался из политкаторжан, возвращенный из ссылки буржуазной революцией, но кто он — эсер, меньшевик или анархист — Коковцеву было глубоко безразлично.

— Почему дезертировали с флота? — первый вопрос.

— А кому служить, если флот отдали этому… Гучкову! — Относительно погон и прочих регалий военного человека Коковцев твердо заявил, что они необходимы. — Когда мы носили погоны, мы воевали. А теперь, когда с нас рвут погоны, вся армия разбежалась, флот по просту разложился.

— В этом вопросе с вами согласен, — сказал следователь. — Но советую все же исполнять приказы народа.

— Народ — не власть! — отвечал Коковцев. — Назовите мне конкретного человека, за которым идти, и я… подумаю.

Придираться к его словам следователь не стал.

— Как вы отнеслись к отречению Николая Кровавого?

— Я не подпрыгнул от радости. Тем более не стал, как видите, Робеспьером или Маратом… Впрочем, — добавил адмирал, — я видел, что монархия не в состоянии выиграть войну.

— А если бы она оказалась к тому способна?

— Вы меня решили поймать на слове?

— Да нет. К чему же? Просто мне интересно.

— Конечно, я сражался бы под знаменами монархии.

— Этим-то вы мне и нравитесь, — улыбнулся следователь. — Другие знаете как? Попав сюда, начинают притворяться, будто с молоком матери всосали в себя революционные идеи. И какого не спросишь, обязательно найдут родственника-революционера… Кстати, у вас таковых не сыщется?

— Слава Богу, Коковцевы революцией не грешили…

На следующем допросе следователь снова вернулся к «Приказу N1» по флоту и армии за подписью Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Согласно этому приказу, объявлялось равенство чинов, уничтожение всех знаков отличия, отмена отдания Офицерам чести, а все действия начальников ставились под контроль нижних чинов. Коковцев ответил так:

— Если мне никогда не плевали в лицо, так высморкались в лицо этим приказом. С него и начался развал армии и хаос на флоте. Если масон Соколов, составлявший этот приказ, хотел разрушить оборону страну, он этого добился. Железный крест от германского кайзера ему, негодяю, обеспечен!

— На прошлом допросе вы показали, что среди ваших родственников никогда не было революционеров. Подтверждаете?

— Вне всякого сомнения. Не было и не будет!

— Так вот один обнаружился — ваш сын …

Это было так неожиданно, что Коковцев растерялся.

— А зачем ему это нужно? — спросил адмирал наивно.

— Узнайте у него сами… Вы свободны.

Арестованный летом и одетый очень легко, Коковцев был выпущен из тюрьмы осенью, в разгар боев при Моонзунде, и, шлепая по лужам, сильно озяб, пока под дождем пешком добирался до своего дома. Ольга Викторовна велела мужу снять мокрую обувь, дала ему сухие носки.

— Оля, мне после тюрьмы необходимо помыться…

Но, увы, мыла давно не было в продаже.

— И у нас нету, Владечка. Но я тебе что-то покажу…

Она вынесла красивый футляр, в котором лежало японское мыло, которое он подарил ей вместе с веером. Давным-давно! Но это мыло, уже сморщенное от старости, еще хранило в себе тончайший аромат японских хризантем. Не так ли и сама жизнь как это удивительное мыло?

* * *