Три возраста Окини-сан

– Погоди. Выслушай… У меня, и сама знаешь, связи в обществе. Есть знакомцы и в Департаменте герольдии при сенате. Ну, что ты можешь дать Сереже в этой захудалой Уфе? Поверь, я сделаю так, что Сережа обретет мою фамилию, а дворянину Коковцеву – открыта дверь в Морской корпус…

С шипящей сковородкой в руке появился Гредякин:

– А вот и яичница… Извините, не помешаю?

– Да сядь! – указала ему Глаша. – Можешь слушать, что говорим… Жалко мне Ольгу Викторовну, очень жалко. Но как же я дите-то свое отдам? Вот и Ваня любит Сережу… Он с ребенком меня и взял. При нем скажу – спасибо ему!

Коковцев понял, что разговор окончен:

– А что передать Ольге Викторовне? Я ведь не приехал отнимать у тебя ребенка. Сам вижу, что ему здесь хорошо. Но, может, ты время от времени будешь навещать нас в Питере?

Глаша расцеловала его, порывисто обняв за шею:

– Приеду! – И слезы срывались по ее упругим щекам…

Возле стола суетился покорный и любящий муж.

– Вам чего-либо еще подать? – спрашивал…

Коковцеву было ясно, что этот сугубо мещанский мир, в быту которого укрылась Глаша, останется нерушим: Гредякин будет стучать до старости на телеграфе. Глаша станет засаливать на зиму огурцы в бочках. Но куда тронется жизнь этого мальчика? Куда?.. Ночью Владимир Васильевич слышал, как за стенкою горячо перешептывались супруги. Стоит ли ему тревожить их жизнь!

Утром Глаша сказала Коковцеву:

– Не соображу, что послать Ольге Викторовне?

– А ничего! Лучше сфотографируйся для нас с Сережей…

Коковцев вернулся в Петербург и снова обратил внимание, как сильно дергается голова Ольги Викторовны. Ему было невыносимо трудно находить для нее слова утешения:

– Мальчик очень хороший. Одет, умыт, накормлен. Может, и лучше, если Глаша изредка будет приезжать к нам… с внуком вместе! В самом деле, подумай сама, ну куда нам еще и ребенок? Я на службе, у тебя хватает своих забот…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бирилева удалили с поста министра, его место занял Иван Михайлович Диков, бывший ранее главным минным инспектором флота. Он ценил Коковцева как отличного минера и в январе 1907 года переслал ему эполеты контр-адмирала с приказом о чинопроизводстве, подписанным царем. По времени это совпало с суровым приговором, вынесенным контр-адмиралу Небогатову и его штабу – их приговорили к расстрелу, который царь заменил тюремным заключением на разные сроки. За Небогатовым на долгие десять лет затворились тяжкие ворота Петропавловской крепости.

– А ведь по-своему он был прав, – решил Коковцев…

Поздно вечером в квартире зазвонил телефон.

– Контр-адмирал Коковцев… слушаю вас.

– Это я, – шепнула Ивона. – Опять я.

По чину контр-адмирала Коковцев имел жалованье в две тысячи триста рублей, «столовых» денег – три тысячи двести рублей и еще в расчет командировок по пятьсот сорок рублей ежегодно. Так что унывать было рано: и семье хватит, и на Ивону останется!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При свидании с нею он рассказал очень мало:

– Кроме одиночек из штаба Рожественского, больше никто из экипажа «Князя Суворова» не уцелел… Никто! Думаю, что ты, конечно, права, решив вернуться в Париж.

А что осталось от Ленечки Эйлера? Коковцев как бы снова оглянулся с «Буйного» назад – в Цусиму, там виднелась большая дыра в броне, из разломов которой сквозняк пожара выбивал купол яркого пламени – вот и все. Он сидел в эйлеровской квартире, хозяин которой наивно смотрел на Коковцева из рамочки, обвитой ради приличия траурной ленточкой.

– Скажи, он тебе никогда не мешает?

– А тебе? – спросила Ивона.

– Не скрою, что иногда мешает.

– Но я ведь никогда не была с ним счастлива…

Коковцев об этом и сам догадывался. Через приоткрытую дверь он видел обширную спальню, две кровати под балдахином с кистями, а на боковом столике – американскую машинку «Ундервуд». Ивона пояснила, что взяла перепечатывать роли для актеров французской труппы Михайловского театра.

– Ты разве нуждаешься в деньгах?

– Нет, я нуждаюсь в другом…

Эти кровати и лист сердечной драмы Викториена Сарду, заложенный в машинку, наводили Коковцева на подозрения:

– Кажется, я опять что-то потерял…

Ивона отлично распознала подоплеку его досады:

– Наверное, легко терять то, чего не имеешь.

– А если бы имел?

– Тогда и теряй. – Ивона полулегла на кушетку, и Коковцев мельком заметил овальный выгиб ее бедра. – Я шучу… А ты? – спросила женщина, не меняя позы.

– Я тоже. – Коковцев встал, затворил двери в спальню. – Я отвык от театра, – сказал он. – Карты ненавижу. Люблю рестораны да еще кегельбан Бернара на Васильевском острове… Кажется, и сегодня я проведу там вечер.

– Adie, mon amiral, – сладостно зевнула Ивона, показав ему свой ротик, нежный и розовый – как у котеночка.

В кегельбане он повстречал Ивана Михайловича Дикова; молодому министру было далеко за семьдесят, но он не потерял четкой ясности ума, был деятелен и бодр, становясь неким пугалом для имперской кубышки, ибо на воссоздание нового флота желал исхитить более двух годовых бюджетов.