Три времени ночи

— Развяжи мне руки, — сказала Жанна. — Я тебе покажу это при помощи чар.

— Нет.

— Ты мне не веришь?

— Нет.

Палач лгал, и Жанна знала, что он лгал. Он пытался избежать ловушки, хуже того, поверить, что ловушки нет. Он портил Жанне все удовольствие, лишал ее власти, говорил «ты не колдунья» и, говоря так, отрицал чудовищную несправедливость, жертвой которой были она и ее мать. Ведь несправедливость не в том, что их осудили невиновных, а в том, что заставили быть виновными (однако Мариетта виновной не была, и никто не мог бы ее заставить. Но Мариетта…).

— Ты прекрасно знаешь, что я колдунья, — губы у нее дрожали, она старалась говорить спокойно. — Я угадала твои мысли, помнишь? Я угадала, что у тебя есть ребенок…

— Я сам тебе сказал.

— Я заставила тебя.

— Нет.

Заладил одно и то же. Спорить палач не умел, был не особенно умен и не мог толком рассуждать, но он умел любить. Ему открылось это внезапно, как во время сражения вдруг чувствуешь себя смелым после первого обмена ударами. Когда речь заходила о Десль, надо было твердить «нет». И тем хуже, если это никого не убеждало, даже его самого. Теперь палач знал, что будет говорить «нет» до самого конца.

— Послушай. Я знаю все, потому что у меня с дьяволом договор. Когда мне было тринадцать, столько почти, сколько сейчас твоему сыну, я видела его, дьявола. Это высокий человек, весь в черном. Он ввел меня в церковь и поставил перед алтарем. Горела лампа. Когда я почувствовала его в себе — словно в меня проник холод, — в церкви раздались рыдания, и он сказал: «Слышишь, это плачут души».

— Все это неправда.

— Ты знаешь, что правда, ведь ты христианин. Ты знаешь, что дьявол существует. Это он наделяет силой. Маленький человечек с пером там, в суде, — я видела его на шабаше. Я знаю, что он убил жену, чтобы угодить дьяволу. И это дьявол прибрал к рукам мэтра Франсуа, внушил безумную страсть к Мариетте, мне достаточно было заговора, чтобы он умер без причастия, как собака. И ты умрешь так, если я захочу.

Он не сомневался, что Жанна может его погубить. У него судорожно подергивались руки, в животе все сжималось, сердце бешено билось, и он, никогда прежде не болевший, чувствовал себя уже отравленным. Однако он умирал за Десль, он не умрет, как собака, в этом палач был уверен.

— Нет. Я не умру. Десль — моя жена. Она меня любит. Я знаю.

— Это тебе только что пришло в голову? — с глухим смешком сказала Жанна. Но ее слегка пробирала дрожь.

— Да, — ответил он. Он не знал, что именно ему пришло в голову, не знал, умрет ли он сейчас, не знал, любила ли его Десль. Но все это не имело никакого значения — такое он сделал для себя открытие. Главное, что он любил Десль, любил сына. Всегда любил, только никогда свою любовь не осознавал, никогда не задумывался об этом. И вот она встала перед его глазами, нежная, ясная, его достояние, его сокровище, из-за которого стоило сказать неправду, стоило умереть.

— Ты лжешь, лжешь! Грязный палач! Никто тебя не любит! Тебя презирают, боятся, твой сын проклянет тебя!

Что ж, может быть. Может быть, Гийом предпочтет думать, что он ему не отец, откажется иметь с ним дело, возненавидит. Слова Жанны были для него что нож острый. Однако он сам никогда не проклянет Гийома. Ничего не значило и страдание. Страдание было даже приятно, он принимал его сразу, потому что не отделял от своей любви. Он поднялся (осаждая Жанну вопросами, палач опустился перед ней на колено).

— Я тебе не верю, — твердо сказал он. — Ты не колдунья, не умеешь читать мысли, не видела дьявола. Ты злая женщина, и ничего больше.

— Итак, теперь вы мешаете обвиняемой сознаться, — раздался скрипучий голос секретаря суда. За ним следом шли стражник и два местных судьи.

— Колдунья говорит вам, что видела дьявола, а вы пытаетесь ее разубедить. Что ж, мы разберемся.

— Мне уже давно кажется, что он плохо исполняет свои обязанности, — сказал письмоводитель. — Уже в деле еретиков…

— У меня через пытки тогда прошло пятнадцать человек, — возразил палач.

— Да, но вам удавалось умертвить их в самом начале. Так ересь только поощряют!

— О, вы преувеличиваете, мэтр Юк, — примирительно сказал каретник. — Раз еретики мертвы…

Однако у нотариуса, в котором говорило оскорбленное мужское достоинство, чесались руки. Он чувствовал, что только чужая кровь вновь придаст ему силы. Этот увалень сжег бы всю деревню, лишь бы вернуть себе авторитет в глазах женщины, которую он не любил.

— Как бы то ни было, вы записали? — обратился он к секретарю суда. — Ведь вы свидетель, что эта женщина без пытки признала, что видела дьявола.

— Разумеется, мэтр Юк, разумеется.

— Она действительно так сказала, — согласился каретник.

— Вы подтверждаете добровольно сделанное вами признание?