Три времени ночи

Кристиана шатается, глаза устремлены вперед, прекрасное лицо звереет. Путь продолжается, ноги Анны наливаются усталостью, а Лоран и Кристиана удаляются, погружаются в теплые сумерки, она хочет бежать, но не может, и вдруг наступает полная тишина, она заблудилась, заблудилась! Вернуться? Но улицы кружат, кружат, и она одна в этом переплетении, в этом лабиринте, и ей уже кажется, что она никогда не выйдет отсюда, как нельзя выйти из самой себя. Вернуться? Ждать? Она всеми силами цепляется за каплю разума, которая у нее осталась, и упрямо идет и идет. А может быть, она опять идет по длинной дороге своего детства рядом с тележкой, под дождем, а отец снова принялся за бутылку, это игра, смысл которой — покинуть ее и войти в свое воображаемое королевство. «Папа, не пей!» Ужас ее настоящий или наигранный? Что она для него: может быть, ненавидимая мать или мать торжествующая, которая всегда права, хозяйка зримого мира, побежденная бешеной скачкой через лес? Анна была сообщницей, но никогда не была удовлетворена. Она была нужна, но ее отталкивали в момент крайнего опьянения, королевской спазмы, поражающей пьяницу в кульминационный миг посреди смеха и шума постоялого двора. «Уведи меня, папа!» Анна одна. Снова одна. И одиночество — не единственное ее несчастье, события смешиваются, поглощают одно другое, путаются в сознании. Мари, Кристиана, отец — опять ее покинули, опять от нее отреклись. Она останавливается перед этой пропастью. Она отказывается бороться, она побеждена. Она падает на камни мостовой, быть может, она грезит. Еще раз покинута.

Лоран торжествовал. Как она могла подумать, что станет его сообщницей? А может быть, он и есть дьявол? Он уходит, даже не насладившись своим торжеством, покидая «женщин», отправляется в один из своих дальних походов, забрав с собой цыгана и толстого Жака с его обманчивым добродушием.

— Он предпочитает тебя, — говорит Анна Кристиане чуть ли не с ненавистью.

Кристиана с редкой для нее серьезностью смотрит на Анну.

— Тебе бы радоваться, — отвечает.

Но Анна любой ценой хочет, чтоб предпочли ее. Она хочет идти все дальше и дальше, войти в их мир. Она должна их победить на их же собственной территории.

Приходит женщина, требует Кристиану, плачет. Кристиана наверху, в постели, она не может проснуться, как каждое утро после шабаша.

— Можете говорить со мной, — отвечает Анна. — Я могу вам помочь. Расскажите, в чем дело.

Женщина колеблется, хочет уйти. Потом решается. Ее муж… колдовство… скорее всего, иголка… Знает ли Анна средство против этого? Анна серьезно кивает головой. Сердце ее сильно бьется. Эта униженность, этот грустный секрет, брошенный к ее ногам… Женщина медленно роняет слова; Анна торопит ее, сурово, жадно допрашивает. Как это случилось? Она проникает силой в этот взрослый мир, в котором ей отказано. Стыд женщины, страх Кристианы — новое сокровище. Кто опишет жестокость ребенка, который никогда не любил? Женщина дрожит, она знает, что ей не полагается быть здесь. Кюре посоветовал покориться, а мать сказала, что это вполне естественно. И вот она здесь, некрасивая дылда, бледная, она униженно смеется, потом перестает смеяться, плачет… Анна ненавидит ее, выворачивает наизнанку.

— Может быть, у него завелась другая? Вы понимаете, если вы не уверены, что дело в колдовстве, помочь нельзя. Что вы пробовали?

Женщина смущается, шепчет: «Совсем маленькая девочка».

И вот девочка спрашивает жадно, безжалостно:

— Скажите мне, вы его любите, любите?

Бедная женщина не знает, что она может знать, она измучена беременностями, стиркой, огородом; глаза ее покраснели от бесконечной штопки по вечерам, при слабом свете, руки огрубели, спина сгорбилась, голова забита мелкими, мелочными расчетами, без которых не проживешь. И в центре всего этого — голод (она, конечно, привыкла не к абсолютному голоду, но к маленьким, ежедневным нехваткам, еды, конечно, хватало), но это другой голод, и он становился мучительным, она ищет хотя бы малую толику теплоты, вот и все. Короткое, такое короткое воспоминание об очаровании юности: он казался ей очень красивым во время двух или трех сельских праздников, двух или трех объятий у околицы под открытым небом, двух или трех минут нежной тишины. А потом сразу же первый ребенок, второй, третий; тишина и тоска, которая охватывала ее в редкие минуты отдыха.

Ей было двадцать пять лет. Она заламывала руки, она говорила:

— Мне было столько лет, сколько вам сейчас, когда я с ним познакомилась.

— Но вы его любили, любили?

— Не знаю…

О, эти женщины! Вот я бы знала, думала Анна. Разве я не знаю, что могла бы любить Мари де ля Круа?

— Я ничего не смогу сделать, если вы не вспомните.

И женщина вспоминает. Слова, несколько раз произнесенные шепотом, ночью, потому что дети спят, потому что свекровь рядом, иногда всего два слова: «Моя красавица!»

— А один раз он сказал: «Какое счастье…»