Три времени ночи

Тут начинается лихорадка, одна вскрикивает, другая бежит, протянув руки, они отступают, кричат. В комнате становится жарко, пиво льется в большие стаканы через край; сумасшедшая радость, служанка целует торговцев в губы, сокровища исчезают, их больше нет, и после этой вспышки пламени остается зола, но разносчик тут еще король, он советует одной, как сшить корсаж, другой, как сшить юбку, как пользоваться ножом, который ему самому нужен… Он подходит то к одной, то к другой, как дружелюбный властелин, похлопывает по плечу, он полон гордости и радости от того, на что он осмелился — на раздачу по мелочам того немногого, чем он владел при своей нищете, гордый праздником, которому один он знает цену: долгие дни на голодный желудок, чудовищные лишения; это их ночь, и они поют; хозяйка, не желая отставать от разносчика, наполняет стаканы; радостные крики, служанка потихоньку добавляет к своему приданому кольцо, ленту, но кто ее упрекнет? Из котомок достают печенье, сыр, все на общий стол, в камин щедро бросают поленья… Таких праздников не бывает в заботливо запертых крестьянских домах, где боятся волков, разбойников, холода. В этих домах все как вымерло; там не позволяют себе праздника, который сулит на завтра нищету и страдания. Холодная постель, потухший очаг, дождливый рассвет, отрыжка воспоминаний о вчерашнем дне — все это последует с фатальной неизбежностью. Но это только усиливает безумие на час. Нет меры грубости объятий, сумасшествию опьянения: там сверкает отчаяние, свершается акт справедливости по отношению к нему, триумфатору на мгновение, заплатившему полной мерой за свою независимость, за это торжество без будущего, но тем более яркое среди всей этой нищеты. А на следующий день — тележка с остатками товара в коробах, медленное, лишенное надежд движение по бесконечным дорогам, сгорбленные плечи… Снова — скромный разносчик.

— Я не так уж плохо сделал, — вдруг скажет он (его смятая одежда цвета земли, камня, леса будто подчеркивает незаметность его существования: он точно растворяется в пейзаже, поглощен без остатка длинной, серой дорогой). — Уж на этом постоялом дворе я всегда смогу остановиться в кредит. — Девочка не отвечает. Упрямо молчит с подведенным животом. Она не жертва, а судья, и это новая метаморфоза. — А что, нет?

Большой деревянный короб на три четверти пуст, в кармане — мелочь, всего несколько су, утренний завтрак на постоялом дворе подан с неохотой, служанка носит кольцо, на лице выражение стеснительного недовольства, хозяйка еще спит (так, по крайней мере, сказали)… Согнутый унижением отец.

— Скажешь, нет? — Суровая, маленькая девочка. В то время как он взывает к ней, она, его тяжкая ноша, его мучительный долг, ученая обезьянка, призванная возбуждать жалость, ей пока грош цена, она ест больше, чем приносит дохода, — его единственный свидетель. — Все-таки это было прекрасно?

На тонком бледном лице, усыпанном веснушками, появляется нежное выражение, делающее из ребенка десяти лет женщину:

— Да, это было прекрасно.

Мне очень нравится Анна де Шантрэн в возрасте от восьми до десяти лет.

Зрелость начинается с первой крови: в одиннадцать или двенадцать лет, не более. Дикая козочка, маленькая бродяжка, бедная игрушка леса и звуков, она становится женщиной, и все меняется. Бедная дикарка к этому совершенно не готова.

— Но ты же знала…