Три женщины

В 1900 году итальянский анархист застрелил короля Умберто. Он отомстил ему за бойню, устроенную полицией в Милане при разгоне рабочей демонстрации. Народ в страхе ждал тяжелых репрессий. Но правительство их не предприняло, опасаясь гражданской войны. Вся страна оплакивала убитого короля, несмотря на его крутой нрав и железный кулак. Новый король, тридцатилетний Витторио Эммануэль III[44] поразил народ заявлением, что он гарантирует гражданские права всем итальянцам без исключения. В воздухе повеяло свободой. Казалось, начинается эпоха либерализма.

Маргарита и Чезаре радовались наступающим переменам, но при всей любви к доброй, старой Венеции им было ясно, что в этой глубокой провинции нечего делать ни Маргарите с ее журналистикой, ни Чезаре с его политическими амбициями. Венеция — это их прошлое. Будущее ждет их в Милане. Туда они и переехали в конце 1902 года вскоре после рождения второго сына, которого назвали Амедео Джозуе Джованни Перси в честь отца Маргариты и ее любимых поэтов Кардуччи, Пасколи[45] и Шелли.

* * *

В Милане супруги Царфатти поселились в богемном квартале, где можно было встретить кого угодно, особенно художников-авангардистов.

В то время в промышленный Милан с полумиллионным населением тянулись тысячи рабочих в поисках работы на текстильных фабриках и металлургических заводах. Поэтому Милан стал центром социалистической партии.

Дымящие заводы располагались на окраинах города, а в центре сохранялся аромат старины. Старые дома, старые улицы, старые отели, еще помнившие Стендаля[46], старые рестораны со сверкающими бронзовыми светильниками и с креслами, обитыми красным бархатом.

Многие дома и здание знаменитой оперы «Ла Скала» были построены в неоклассическом стиле восемнадцатого века. На тихих, тенистых улицах с ухоженными садами можно было увидеть дома и в стиле рококо. В них жила старинная аристократия. А церкви были построены еще в эпоху Возрождения.

Современность теснила старину велосипедами, желтыми трамваями и красными такси, а также высокими, черными автомобилями с латунными рожками. В таких авто сидели дамы в дорогих шубах с приколотым букетиком пармских фиалок и деловые синьоры в жестких воротничках, с бородами и баками.

А теснимая старина была представлена извозчиками и собственными каретами с важно восседавшими на козлах кучерами в цилиндрах с черной кожаной кокардой на боку. В полдень они стояли у модных магазинов, дожидаясь, когда закончат делать покупки их госпожи, мужья которых тем временем сидели в старинном городском клубе «Юнионе», где за прохладительными напитками можно в свое удовольствие порассуждать о политике. Главным образом о кучке бунтарей, которые настраивают бедных рабочих против хозяев, полиции и чуть ли не готовят, помилуй Бог, революцию. «К чему мы придем? Чем все это кончится?» — возмущались почтенные синьоры.

Родовая аристократия еще сохраняла привязанность к Австрийской империи, в которую кроме Венгрии, Богемии, Хорватии и Галиции когда-то входила Италия. Поэтому аристократы отдыхали на водах в Карлсбаде или Мариенбаде, а охотились в Венгрии и Хорватии. От их воротничков и манжет, от их галстуков и «виргинских» сигар, которые любил император Франц-Иосиф[47], от их манеры ухаживать за дамами, от всего их облика веяло чем-то венским. Но их вторым языком был французский, а не немецкий.

Богатые промышленники начинали затмевать родовую аристократию, и скрепя сердце аристократы выдавали своих дочерей («До чего мы дожили!») за нуворишей[48].

А нувориши, которых приданое не интересовало, мечтали жениться на девушках благородного звания. Девушки привносили в свои новые семьи аристократические привычки и обучали детей хорошим манерам.

Самыми влиятельными были нувориши, которые разбогатели на хлопке.

Промышленники считали себя либералами, но на самом деле относились с большой опаской ко всяким новшествам наступающего двадцатого столетия. В отличие от аристократов они боготворили Англию, говорили по-английски, часто ездили в Лондон и одевались по английской моде у знаменитого в Милане портного Прандони. У Прандони одевался и редактор влиятельной газеты «Коррьере делла сера»[49]. Он просил своих журналистов одеваться тоже у этого портного, «чтобы редакция имела приличный вид».

Миланские англофилы перенимали привычки англичан: пили чай с молоком, заводили себе молчаливых дворецких, на стенах их гостиных висели гравюры с изображением сцен охоты или скачек, в мебели, в коврах, в гардинах — во всем убранстве дома не было и намека на вульгарность, которая входила в моду вместе с «арт нуво»[50].