Три жены

Кирилл вздохнул и поплелся на кухню, а Майка бросилась к двери. Раскрыла ее, хотела было крикнуть, предупредить, но замерла на пороге: снизу до нее долетел женский смех. Потом хлопнула дверь, и все смолкло.

Майя постояла на пороге еще немного. Смех плавал между перилами по пролетам, потом попытался проникнуть в ее сердце. Тогда она осторожно закрыла дверь и пошла к Кириллу. Вид у нес был немного растерянный, немного задумчивый.

– Ты ей понравился, – сказала Майя.

Кирилл театрально закатил глаза:

– Еще бы! Кому я, скажи, только не нравился?

– А она тебе тоже понравилась, – догадалась Майка, всматриваясь в его лицо.

Они помолчали.

– Понравилась. Знаешь, я как будто ее уже где-то видел. Может быть, не во сне даже, а в какой-то предыдущей жизни. И я знаю, что нас с ней связывает что-то. Только вот не могу понять – что. Это как наваждение.

Майка загрустила.

– Но это совсем не то и не так, как ты только что подумала, – сказал он, беря ее за руки, целуя каждый пальчик, ладошки, подтягивая нежно к себе…

5

Его маленькой сестренке Даше повезло больше. Она была совсем еще маленькая и ровным счетом ничего не понимала. Ей поэтому сказали, что мама уехала.

– А скоро она вернется?

– Не скоро.

– Через час?

– Нет.

– Вечером?

– Нет.

– Завтра?

Светлые бровки Дары запрыгали, мысль о мамином отъезде никак не хотела укладываться в ее русой головке с косичками. Без привычных бантов, которые ей сегодня забыли повязать, да и некому было, головка казалось маленькой, почти птичьей.

– Может быть, завтра, – пообещала ей бабушка, устав от допроса с пристрастием.

– Ну ладно. – И Дара медленно поплелась по комнате, волоча плюшевого мишку по полу.

Она сделала ровно семь шагов, он считал, ровно семь медленных, печальных шагов, а потом снова поскакала вприпрыжку.

А ему тогда уже было десять. Его не стали жалеть, не сказали, что мама надолго уехала, что она насовсем уехала. Ничего для него не придумали. Ему сказали правду: мама умерла. Посчитали взрослым. Смерть не умещалась в его голове, зато там умещалась другая мысль: почему же его не пожалели? Почему ни отец, ни бабушка, ни все эти люди, наводнившие их дом, не посчитали нужным как-то смягчить для него этот удар? Умерла. Нельзя говорить такое ребенку. Он ведь может сойти с ума от безысходности, от тоски, от чего-то такого, что взрослым с их черствостью, с их привычкой к смерти никогда не понять.

Или все это он придумал потом, когда вырос? Нет, нет, все это он чувствовал и тогда. Но все равно в голове не укладывалось. Как же это могло случиться? И почему это случилось с ним? Не с ними, им-то было все равно. Дарья скакала по комнатам, ничего не понимая, отец был где-то в городе, бабушка озабоченно хлопотала на кухне, готовясь кормить ораву людей, которые приходили выражать соболезнование. В ее глазах сквозило нечто такое, о чем ему было даже страшно подумать. Что-то похожее на радость.

Целый день они провели за городом: смеялись, катались на лодке, купались. Потом что-то такое случилось. Кажется, мама сказала, что немного устала. Но они не уехали тут же домой. Они с Дарьей еще бегали по мелководью, поднимая снопы брызг. Мама сидела на берегу и тихо улыбалась. Через силу. У нее уже тогда болела голова, но она улыбалась. Отец сидел рядом и смотрел то на них, то на нее. Потом неожиданно раздался его окрик. Они с сестрой встали как вкопанные и обернулись: отец никогда не повышал на них голоса. Но он на них не смотрел, он смотрел на мать. Он затолкал их в машину, как были, мокрыми, бросил полотенце, и они поехали домой. Дара смотрела в окно, он смотрел отцу в затылок. В салоне машины заметалось беспокойство. Ехали непривычно быстро. Дарья подпрыгивала на заднем сиденье и млела от удовольствия.

Дома мама сказала, что хочет прилечь, голова совсем разболелась, и ушла в спальню. Папа заглядывал к ней пару раз, а потом отправился на кухню готовить ужин. Он чистил картошку, одну, другую, третью, и вдруг как будто услышал что-то, как будто его позвали, – вскочил, бросил нож, покатилась по полу недочищенная картофелина. Он побежал в спальню и оттуда уже, да, точно, оттуда, закричал ему:

– Сашка! Беги за бабушкой, быстро!

И он не стал ничего спрашивать. Он не открыл дверь, не посмотрел, что там такое. Он бросился как есть, в тапочках, за дверь побежал к остановке. В автобусе, уже на половине дороги, он заметил, что на ногах – тапочки, что рубашка выбилась из брюк, заправил ее, пригладил волосы. А когда они вернулись с бабушкой, родителей уже не было. С Дарьей сидела соседка. Узнав бабушку, она ахнула, побежала к ней, заплакала.

Беспокойство навсегда поселилось в их доме. Оно теперь было повсюду, спрятаться от него было негде, и оно медленно закрадывалось в его беззащитное детское сердце, тихо переступая холодными своими лапками. Он пробовал включить телевизор, или нет, магнитофон. Но стало только хуже. Потом бабушка позвала его на кухню и сказала: мама умерла. Так вот в лоб и сказала, ничего не объясняя, ничего не добавив. Или нет, добавила: «Только Дарье – ни слова».