Три жизни Иосифа Димова

Не успел я выйти на улицу, как глаза заслепило сияние двух мощных фар. Из темноты выскочил газик, крытый брезентом. Скрипнули тормоза, дверца распахнулась, и чей-то властный голос приказал мне лезть в машину. Шофер взял у меня из рук чемоданчик, и я полез на заднее сиденье.

— Ну чего ты будешь зря мерзнуть, тащиться на клячах! Я ведь тоже еду на станцию, — сказал Стамо, усаживаясь рядом с водителем.

Газик рванул с места. Некоторое время мы ехали молча.

— Я еду в округ, нам по пути, — нарушил тишину Стамо. Он закурил, пламя спички на мгновенье озарило его массивное лицо, оно казалось высеченным из камня грубо, кое-как, видно, мастер не счел нужным заниматься его отделкой. — Оттуда звонили. Интересовались похоронами твоего отца, — продолжал Стамо, — а потом сказали, что вызывают. Зачем-то я им понадобился. Что ж говорю, раз во мне есть надобность, готово! Стамо Юскеселиев по зову партии пойдет хоть на край света, пусть не то что снег — камни падают с неба! Пойдет, не раздумывая! Так или нет, Димо?

— Так, товарищ уполномоченный! — с готовностью ответил шофер.

— А как иначе? Можешь раскидывать умом и так и сяк, а как подведут черту прениям, подсчитают голоса, — тут уже не до рассуждений, — подчиняешься общей воле. Говорят тебе — иди и ты идешь!

— А если не захочешь? — спросил я.

— Не захочешь? — переспросил Стамо и зло засмеялся.

Слышно было шуршание шин по выпавшему накануне снегу.

— А ты сегодня мне понравился, — сказал Стамо. — Хорошо держался. Я не люблю нюнь. Просто терпеть не могу. Человек твердого характера — вот образцовый тип гражданина социалистического общества. Со слюнтяями каши не сваришь. Они ненадежны, как скользкая дорога: идешь по ней, а тебя то и знай заносит то вправо, то влево, или, чего доброго, и вовсе растянешься, не дойдя до цели! Кому они нужны, такие дороги! И еще я тебе скажу, что из всех человеческих пород мне больше всего не по нутру интеллигент. Упаси господи иметь дело с интеллигентом! Полная бестолочь!.. Прикажешь ему, к примеру, снять с крыши амбара одну черепицу, а он ну мудрить: да нужно ли ее снимать, да есть ли смысл, а может не стоит, да не лучше ли просто перевернуть, а если перевернуть, то на какой бок, — и так до второго пришествия! Страшное дело. Ты уж извини, я вижу, ты неплохой парень. В сущности, ты на кого учишься?

— На математика, — процедил я сквозь зубы.

— Очень хорошо. Математики — не интеллигенты. Вот люди искусства — другое дело. Так я хотел тебе сказать, — ты уж прости! — что твой отец, земля ему пухом, был интеллигент чистой пробы. Добрый человек, но — интеллигент! Умный, способный, а что толку? Скажешь ему: «Ну, я такого-то, собачьего сына, заставлю дерьмо жрать. Лодырь, только и знает бить баклуши». А он: «Как так? По какому праву?» Видал? По какому, говорит, праву! Нет, с таким человеком каши не сваришь. Пока ты ему объяснишь, что к чему и почему я имею право схватить сволочь за глотку, сволочь эта так тебе напакостит, что только держись. Говорил я ему: «Послушай, приятель, наше время только на первый взгляд кажется спокойным, а в недрах его, понимаешь ты — в недрах! — все бурлит, как в настоящем море, и потому надо действовать быстро и круто и стрелять безотказно. А он мне толкует про демократию… Вот тебе демократия — тюкнули по голове! Да, неплохой был человек, но интеллигентность его доконала. Если бы ему, бедолаге, удалось подольше пожить, я бы много чего вышиб у него из головы — разные неправильные представления и мысли. Непременно бы перековал его. Да только… не суждено было!

Стамо самодовольно молол языком, наглый, незыблемо уверенный в своей непогрешимости. Я молча слушал его, весь кипя негодованием. Этот человек — вульгарная, топорная копия Якима Давидова! Давидовщина преследовала меня по пятам, лезла в мою жизнь, ухмылялась прямо в лицо, отнимала самое дорогое. Перед глазами пошли красные круги, в горле пересохло.

Мы приехали на станцию минут за пятнадцать до поезда. Стамо приказал шоферу ехать обратно, мы оставили вещи в безлюдном зале ожидания и вышли на перрон. С запада дул сильный ветер, время от времени он разгонял облака, и тогда показывался огромный серебристый диск месяца. Черное покрывало в один миг спадало с земли, открывалась белая сияющая ширь полей, вереницы холмов, а за ними — горы, далекие, призрачно синие.

Справа от станции чернел глубокий яр с крутыми склонами, на которых тут и там выпирали засыпанные снегом выступы скал. Яр этот вплотную подступал к восточной стороне площади, он тянулся на юг, постепенно сходил на нет и терялся в низких густых зарослях орешника.