Три жизни Юрия Байды

Но племянник ни копеек, ни марок не приносил: дядя сам получал их от заказчиков. Юрась же по-прежнему бухал молотом и мучился своим неопределенным положением. К тому ж и яма на поляне не давала ему покоя. Наконец терпенье у него лопнуло, и он, закинув за плечо лопату, направился в лес один. Да только напрасно таскал он ее в лес: яма посреди зеленой поляны зияла пустым глинистым нутром. Что ж, того и следовало ожидать. А дядька Куприян твердит то и дело, мол, начальники стакнулись и умышленно убрали его, Юрася, с дороги как опасного свидетеля. А сами, поди, эвакуировались в глубокий тыл, попродали краденое добро и живут себе припеваючи.

Так ли это было на самом деле, решить Юрасю трудно, но то, что жизнь его сломана, что вместо того, чтобы воевать с врагом на фронте, как все честные люди, он оказался здесь, под фашистским сапогом, — это факт. А теперь что? Кто он теперь? Подумать страшно. К чему стремился и чего достиг? Все то же, что и прежде: кузня, частные заказы, сон, еда… Пропади она пропадом такая жизнь! Как изменишь ее? Кто даст совет? Кто поможет? Никто. Пусто кругом.

Юрась прилег на краю поляны под старой березой, пригорюнился. Из обрывочных мыслей ничего хорошего не слагалось. Двадцать лет ему, одногодки его на своих местах, все делают свое дело, на земле война гремит, а он, мечтавший с детства посвятить свою жизнь защите Родины, прохлаждается вот, задрав ноги, на полянке, и если не работает на врага, то и против него не работает.

Подперев тяжелую голову, Юрась смотрел на бурую землю, вокруг ямы, прибитую дождем. Солнце поднялось, заглянуло на поляну, ослепляя Юрася, а он лежал, не видя ничего сквозь сумрак своих дум. Что ему до всех этих зеленых трав, не тронутых косой, до синевы неба, до белых облаков, до серебристых, нервно вздрагивающих листьев осин, когда у самого все нутро дрожит?

Кругом устоявшаяся тишина, осенняя… Никакая лесная живность не нарушает ее, и вдруг знакомый удивленный голос:

— Юрка?

Юрась вскочил, повернулся на голос. Возле высокого куста лещины стоял человек в выгоревший армейской форме с автоматом в руке и с тощим вещевым мешком за плечами. Юрась пристально всмотрелся в заросшее щетиной лицо.

— Илья! — закричал он радостно, бросаясь к нему. — Вот так встреча!

— Что, не ожидал увидеть? — спросил Афанасьев, устало улыбаясь.

Юрась схватил его за руку, притянул к себе, обнял.

— Ну, дружище, встреча!.. — воскликнул он, хлопая опять его по спине.

— А ты куда с лопатой? Никак ищешь клад?

Юрась оглянулся на лопату, лежащую позади, сказал, замявшись:

— Клады до меня повыкапывали, а я… за мыльным корнем. Баба Килина велела, мыла для стирки нету.

— Что ж, дело нужное. А я думал, ты воюешь.

— Не взяли меня…

— Не взяли? Гм… Ну, ладно, как моя мама?

— Сегодня видел, живет.

— Здорова?

— Перебивается…

— А что творится в нашем богохранимом селе? Кто-нибудь из наших есть? Что делают?

— Что делают… живут пока… кто как умеет.

И Юрась принялся рассказывать о соседях, о знакомых, которым не удалось эвакуироваться и они застряли в Рачихиной Буде, про то, как фрицы выкачивают у населения продукты, а Тихон Латка им усердно помогает. С ним теперь не шути, вылез, ворюга, в начальство, старшим полицейским заделался. Агния Данилкова служит телефонисткой на почте, ну а он, Юрась, по-старому в дядиной кузне ишачит. О том, что Куприян стал старостой, умолчал.

— Эй, выходи! Здесь свои! — крикнул Афанасьев через плечо.

Из зарослей высунулся человек неопределенного возраста с автоматом на изготовку. Подошел, поздоровался. Его глаза неопределенного цвета смотрели на Юрася с добродушным любопытством.

— Попутчик мой, Кабаницын, — представил его Афанасьев и поглядел на него с укоризной. — Видишь, я был прав, когда опасался идти к матери, как раз бы втюрился. Мой соседушка, оказывается, старший полицай!

Кабаницын, шмыгнув простуженным носом, пробормотал:

— Так я ж насчет харчишек, а то конечно… — И проглотил слюну.

— Вот и я насчет харчишек… — И, повернувшись к Юрасю, пояснил: — Изголодались мы — сил нет идти дальше.

Юрась кивнул понимающе, покосился на Кабаницына.

— А по нему не скажешь… вроде матрац стеганый…

— Это у нас порода такая, у Кабаницыных, — стал было оправдываться тот, но Юрась перебил:

— Куда ж теперь путь держите?

Афанасьев махнул рукой:

— На восток, куда ж еще!

— Вот здорово! Меня возьмешь с собой? Возьми, Илья! — Юрась схватил его за локоть и, весь напрягшись, подался вперед в ожидании.

— Я еще не ухожу, видишь ноги? — Афанасьев показал на свои сапоги с подошвами, привязанными обрывками веревок. — В село мне являться — сам понимаешь… Ты уж, будь добр, зайди к маме, шепни — пусть принесет сюда мои юфтовые чеботы да хлеба. Хлеба побольше. Мешок. Добре?

— Это можно, только вряд ли она принесет…

— Почему?

— Гады развелись… попадется на глаза полицаю, тот сразу смикитит, кому в лесу хлеб понадобился…

— Верно. Как же быть?

— Что-нибудь придумаю. Жди завтра в полночь. Договорились?

— Спасибо за помощь, Юра, не забуду.