Три жизни Юрия Байды

Юрась ходил по длинному коридору, стоял, сидел на длинной скамье, опять ходил. Время тянулось тоскливо, нудно, но он поворачивал свои мысли в нужном ему направлении, сохранял выдержку и тем поддерживал ровное настроение.

Военком явился после обеда. Высокий, с пышными усами и с озабоченным лицом, прошел торопливо мимо сидящего в одиночестве Юрася, кликнул кого-то по пути и скрылся с ним за дверью кабинета. Юрась вскочил следом, дернул ручку — заперто. Стучать не осмелился. Когда начальство занято или не в духе, лучше набраться терпения.

Прошло около часа, прежде чем сотрудник с папкой в руке вышел из кабинета. Дверь осталась чуть приоткрытой. Юрась сунул голову в щель. Майор явно собирался уходить: стоял в фуражке, с полевой сумкой в руке и с пистолетом на боку. Юрась снял поспешно кепчонку, переступил порог, кашлянул в кулак негромко. Купчак повернулся.

— Здравствуйте! — сказал Юрась.

— Здравствуйте. Вам кого? — опросил рассеянно военком.

Юрась переступил с ноги на ногу.

— Я насчет поступления в военное училище… хотел узнать…

— Напишите рапорт, в какое училище желаете, приложите анкету, автобиографию, две фотокарточки…

— Я уже подавал документы, но ответа не получил.

— Как ваша фамилия?

Юрась сказал.

— А-а-а… — измерил его майор прищуренным взглядом. — Это вы — сын раскулаченного…

Сердце Юрася тоскливо сжалось. Вот в чем дело! Упавшим голосом сказал:

— У меня нет родителей, я сирота. С восьми лет живу у дяди, у колхозного коваля. И… и по всем законам, я за родителей не могу отвечать. А тем более — за умерших! — съежился Юрась.

Он понимал отлично, что никакие объяснения не помогут, и все же не мог молчать. Купчак хмурил лоб, но серые глаза, казалось, смотрели сочувственно. Юрась продолжал:

— Не кулак мой отец! Не был он никогда кулаком, его оклеветали враги. Мой отец — конармеец, ему мстили. Он обращался к Калинину, и Калинин велел вернуть его из ссылки, но отец умер…

Юрась замолчал, видя, что военком смотрит нетерпеливо на часы. Да и чего говорить?

Военком развел руками в раздумье:

— Если все так, как вы рассказываете… м-м… надо вам собрать бумаги отца и написать обо всем подробно. Представите нам. Тогда будем решать.

Юрась тяжело шагал коридором, смотрел под ноги и ничего не видел. Сколько раз измерил его за этот день ногами, но таким длинным он ему не казался. Вышел на улицу. Из раструба громкоговорителя на столбе кто-то густым басом, исполненным оптимизма, советовал:

Кыдай, Байдо, байдуваты.
Сватай мою дочку,
Та йды царюваты…

Знакомая песня про удалого казака Байду, однофамильца Юрася, который не прельстился ни властью, ни богатством, не устрашился лютых пыток, остался верным родной земле и победил.

«Ты, казак, воевал с ворогами, а мне с кем?» — мысленно спросил Юрась, подняв глаза на раструб громкоговорителя. Вышел на окраину, направился лесом в Рачихину Буду. Брел ссутулясь, на душе смутно. Как дальше жить? Чем заниматься? Куда податься?

Под ногами похрустывал валежник, и треск его отдавался в голове тяжелым гулом. Сердце, не защищенное броней жизненного опыта, ныло от давящей обиды. В лесу было тихо, по пути никто не встречался, никто не обгонял. Юрась свернул с дороги влево, пошел более коротким путем, мимо Маврина болота. Большое, пустынное и глухое, оно таило среди кочек и кустов неприметный островок. Кроме Юрася, о нем никто не знал. Островок буйно зарос лозняком и всяким зеленым хлобыстьем, добраться до него можно лишь с противоположной стороны болота вброд, а напрямую — гиблое дело: ухнешь в такую хлябь, что и не выкарабкаешься. Юрась с детских лет, с тех пор, как открыл этот островок, считал его собственным владением, хорошо изучил его и мог пробраться на него даже ночью.

Сейчас, в предвечерье, погружаясь в зеленую дрему, лес словно прислушивался к неторопливым шагам Юрася. Верхушки елей вырисовывались четким силуэтом на фоне розовеющего неба, а внизу, на земле, кусты ежевики, сжимаясь в большие клубки, темнели, постепенно теряли свои очертания. Неощутимый ветерок доносил терпкий аромат смолы и разогретого за день разнотравья, возвещая о наступлении сенокоса. Но все это не привлекало, как прежде, внимания Юрася. Он брел машинально, с поникшей головой, шаги тяжелые, медленные, в них не чувствовалось ни живости, ни энергичности, присущих ему.