Три жизни Юрия Байды

Зал загудел, люди повскакали с мест. Самозванец пучил остекленелые глаза. Вдруг закрыл лицо руками, шатаясь, спустился с кафедры и бессильно брякнулся на стул. Васса не мигая смотрела на его заблестевшее от обильного пота лицо. Он, согнувшись, молчал, а носки ботинок странно шевелились.

— Я пришла сюда, — сказала Васса, — чтобы услышать от вора Варухина, почему он украл фамилию, а с ней и всю славную жизнь моего мужа? Как Варухин остался живой, один из ушедшего в рейд отряда, которым командовал мой отец?

Варухин вздрогнул всем телом, поднял голову. И вдруг зажмурился, словно перед ним была не Васса, а сиял ослепительный, режущий глаза свет. Он не мог смотреть на Вассу и отвернулся к окну, за которым виднелось серое небо и такой же серый двор. Там, за решетчатой изгородью, стояли вкопанные в землю козлы детских качелей. И Варухину стало зябко: они показались ему сейчас похожими на виселицу. Он даже головой потряс, чтобы избавиться от наваждения, но очертания виселицы не исчезали, перекладина продолжала маячить перед глазами, как возмездие, как расплата. И он, сознавая это, готов был реветь в ужасе перед неминуемой карой. Мысли его растекались, не хотели воплощаться в покаянные слова. Их давил кошмарный образ виселицы, и сам он видел себя в петле…

Полынов с презрением глядел на бывшего Байду, потом, вздохнув, сказал:

— Человек, для которого реален только блеск успеха, личное благополучие, пойдет на все. Обыватель с его философией потребителя всегда был и останется потенциальным преступником. Этот самозванец Варухин яростно выступил против рассмотрения парткомом его, так сказать, деятельности. Он требует исполнения закона, он знает, что дознанием имеют право заниматься только юридические следственные органы, ссылается на Конституцию. Что ж, пойдем ему навстречу, пусть его делами займется прокуратура, а мы перейдем к следующему вопросу.

…На другой день Васса обратилась в органы государственной безопасности, изложила суть дела. Ее попросили остаться в Москве на несколько дней. Чтобы побыть подольше с сыном, она переселилась к нему в гостиницу. Вскоре ее опять пригласили в КГБ для дачи дополнительных показаний по делу Варухина. А вечером мы вернулись к разговору о судьбе истинного Юрася Байды. Все думали по-разному. Я сказал:

— Если Юрий Прокопович погиб, то кого же спасли во время грозы сестры Калинченко? Это очень важно, потому что неизвестный нам человек, будь он жив, мог бы пролить свет на темные пятна в событиях. Одна из сестер, Ефросинья Павловна, утверждает, что откопала в лесу именно Байду, а не кого-то другого, да и сестра ее покойная узнала его. Он долго лежал у них в подполье, они с ним разговаривали, ухаживали за ним, лечили. Поскольку из местных партизан в вашей группе был один Байда, значит…

— К сожалению, это еще ничего не значит, — сказала Васса. — Нынче, через много лет после войны, люди с подмоченной при немцах репутацией стараются задним числом присвоить себе различные заслуги, показать себя борцами с фашизмом. Поэтому к Калинченко доверия у меня нет. Достаточно того, что она, знавшая, по ее словам, истинного Юрия Байду, признала его в проходимце! Одно это свидетельствует о ее…

— Не могу согласиться с вами! — перебил я Вассу. — Мне кажется, Калинченко просто подпала под общий праздничный настрой в момент встречи с мнимым Байдой. Влияние своего рода массового гипноза… И в то же время ей явно виделся иной Байда! Я отлично помню ее неуверенный тон, изумление на первых минутах общения с гостем. Все это я отнес за счет волнения, отдаленности событий по времени, людской забывчивости… Некоторые разговоры в Покровке и Рачихиной Буде записаны у меня на магнитофоне. Вот послушайте.

Я поставил кассету, нажал кнопку. Зазвучал голос Ефросиньи Павловны:

«Волосыкы у тебя были темнии, як нич… спеклысь с кровью та с глиною могильной. Сосульками висели. И лица не было видно. Страшно!»

Остановив магнитофон, я перемотал пленку дальше, где Калинченко рассказывает, как вытащила Байду из могилы.

«А вин же молодэсэнькый, пораненный весь! Чуть дыхае. Тяжкенькым показался, а худущый — як та жердина… Сбегала я, покликала сестру Настю, а Настя пизнала тебя. «Цэ ж, — говорит, — Куприяна Темнюка племянник, якый дядька свого до партизанив видвив, а они Куприяна повесили… Не бойся, казала я, мы ж свои люды, знаем, чей ты, а ты все прикидывался, що ничего не помнишь. Так и подался кудысь, як пришибленный. А заикался-таки сильно. Видать, от контузии…»

— Как, — спросил я, выключая магнитофон, — похож Варухин на портрет, нарисованный Калинченко?

— Скорее, это портрет Юры, — сказала Васса, заволновавшись.

— А теперь другая вещь, — продолжал я. — У спасенного сестрами Калинченко человека, если это был Юрий Прокопович, странное, трудно объяснимое поведение. Оно, как мне кажется, совершенно не вытекает из его характера. Неужели у него за четверть века ни разу не появилось желания посетить те места, где он был заживо похоронен, повидать и поблагодарить тех людей, которые спасли его и поддержали в беде? Это не в характере Байды.