Три жизни Юрия Байды

Я оглядываюсь. Он, вцепившись в какой-то выступ фюзеляжа, парит, дрыгая ногами в воздухе. Смешно. Однако я нажимаю кнопку СПУ и строгим тоном объявляю выговор борттехнику Симакову за плохую уборку кабины.

— Есть выговор! — звучит в ответ, и следом голос радиста:

— Командир, я ничего не слышу, разряды не дают связаться с базой. С меня сыплются искры, командир!..

— Не подожги самолет, — отвечаю. Что еще скажешь на глупую информацию?

— Попробуй нырнуть под облака, командир!

Это штурман советует. Мудре-е-ец… Видимость нуль, молнии слепят, штормовой ветер несет, присасывает нас к отвесным скалам мрачных туч, но другого выхода нет, и я решаю идти под облаками. Только выдержит ли самолет? Не знаю. Нас никто не видит, не слышит, и мы никого. Я толкаю штурвал вперед и веду машину под несущиеся навстречу кряжистые грозовые громады. При частых взблесках молний видно мокрое от пота лицо второго пилота, губы стиснуты так, что кажется, их вовсе нет. Руки немеют от усилий, порывы ветра кидают на нас водяные заряды, мы не ведем самолет, а отбиваемся от могучего натиска стихии. Мы в кипящем котле.

Вдруг — тр-р-рах! Справа рядом огненная развилка молний. Инстинктивно бросаю самолет влево и вижу: на том месте, откуда сейчас только ускользнул, — яркие вспышки, еще и еще. Проклятье! Это же зенитки! Бьют по мне. Взгляд вниз: невидимая земля сверкает короткими взблесками. Вот так номер! А у меня высота семьсот метров, самый раз для фашистских зенитчиков. Они опять берут в огненные клещи.

— Куда вы залезли? — трясет меня за плечо представитель Косяченко. Он в проходе позади меня. Нашел время задавать дурацкие вопросы! Я молча делаю противозенитный маневр, перегрузка прижимает представителя к полу, и голос его доносится снизу:

— Я не за себя беспокоюсь, а о сохранности важных военных грузов, вверенных мне высшим…

Внезапный треск и брызги огня. Прямое попадание! Чем-то обожгло ногу. Вижу слева от себя пробоину в полу кабины, посеченные осколками приборы, течет масло… красное… Нет, это кровь…

— Командир, ослабь управление! Мы кабрируем на опасных углах!

«Хрен с ними, с углами, зато вышли из-под обстрела». Бросаю штурвал, освобождаю педали. Кабина забрызгана кровью. Борттехник помогает мне бинтовать ногу. Грозовой фронт, к счастью, невелик, молнии остаются позади, болтанка постепенно утихает. Подстрекалов старательно ведет самолет, я сижу боком в кресле и морщусь от боли. Начинает светать. Впереди небо чистое, густо-синее. Проходит еще минут пятнадцать полета, и раздается возбужденный возглас штурмана:

— Вижу костры! Вон там… — показывает рукой.

Я смотрю. Костры горят правильно.

— Делай разворот и выпускай шасси, — приказываю Подстрекалову.

— Есть!

Это была первая самостоятельная посадка второго пилота на партизанскую площадку, и справился он отлично. Встречал нас Афанасьев со своими парнями, поднялся ко мне в кабину.

— Ну, чертяка полосатый, что с тобой делать? Опять не долетел по-человечески… — напустился он на меня, обнимая и целуя троекратно. — Не умеешь летать, так уж не рыпался бы!.. То самолет ему подавай для возвращения домой, то скорую помощь к трапу. А кость не перебита? — спросил он с опаской. — А ну, подними конечность!

— Пожалуйста! — продемонстрировал я пустячность ранения.

— Ладно, поедешь в лагерь на рессорнике.

— Увы, Илюха, в этот раз я не «ля визитер». У нас ремонт. За ночь наломались, намотались, отдохнуть надо перед полетом. Ты пришли к нам милосердную сестричку Вассу, она уже отпаивала меня однажды зимой, знает…

— У нас есть настоящий хирург, дипломированный. Пришлю его.

К самолету подогнали лошадей в упряжке, привязали веревку за стойку дутика[27], потащили с посадочной площадки под высокие деревья в укрытие, замаскировали. Я устроился под дубом на расстеленных моторных чехлах. Стало совсем светло. Афанасьев подсел ко мне, налил из фляжки спирта, и мы выпили за встречу. Боль в ноге немного притупилась. Афанасьев пошел отдавать распоряжения, партизаны принялись выгружать самолет, а я прикорнул.

Разбудил меня доктор Кобзарев. Он не стал ковыряться в ране, сделал укол от столбняка, перевязал заново, сказал:

— Долетите… А дома почистят как следует.

До двух часов дня экипаж ремонтировал самолет, затем, пообедав, легли спать перед ночным полетом.

…Афанасьев приехал под вечер. По виду его я понял: что-то стряслось.

— Ну, что скажешь нового, комиссар? — спросил я его пободрее.

Он присел рядом, хлопнул ладонями по коленям.

— Какой я, к чертовой матери, комиссар!

— Почему это?

— Потому, что не умею настоять на своем, иду на поводу у других! — воскликнул он, зажигаясь, и загорелые пальцы его нервно затеребили мочку уха.

Я пожал плечами:

— Может, объяснишь все-таки?

Афанасьев махнул рукой.

— Навоевались сегодня — во! — провел он ребром ладони по своему горлу. Ему, видно, тяжело было говорить, но все же из его отрывистых фраз мне стало ясно, что случилось.