Три зимовки во льдах Арктики

Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, опасливо оглядываясь на ледокол, работают изо всех сил.

А на ледоколе уже ясно видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья. Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных огней можно различить, как поблескивают трубы музыкантов ледокола. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека.

Сигнал для ледокола

Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз, к фальшборту. Ледокол приближается вплотную к «Седову», и на его широкой, могучей груди уже можно прочесть гордое имя - «И. Сталин».

- Да здравствуют сталинцы! - кричит кто-то рядом со мной.

- Да здравствует Сталин!

- Да здравствует родина!

Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капля влаги.

- От света это... Света слишком много, - смущенно говорит, как бы оправдываясь, Полянский.

А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспомощно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:

- Константин Сергеевич! Срок подошел. Я побегу делать метеонаблюдения. Вы побудете на палубе?

И он привычной походкой направляется к метеобудке.

Могучий ледокол «И. Сталин» встал борт о борт с «Седовым».

До меня в этой праздничной суматохе не сразу доходит смысл слов Андрея Георгиевича. Только тогда, когда он уже добрался до будки, я сообразил, в чем дело: исполнительный и педантичный старший помощник не считал себя вправе нарушить установленный распорядок научных наблюдений даже за три минуты до конца дрейфа! Я закричал:

- Андрей Георгиевич! Вернитесь. Сейчас будем швартоваться. Дрейф закончен...

Ефремов оглянулся, растерянно пожал плечами, явно неодобрительно покачал головой и, сгорбившись, стал спускаться на палубу, бережно прикрыв дверцу метеобудки...

Всего 10 метров разделяют теперь корабли. Вот борт ледокола уже поравнялся с носом «Седова». Юпитеры кинооператоров обращены прямо нам в лицо, очевидно, снимают наш корабль. Оттуда что-то кричат мне. Я подхожу к поручням и тоже кричу, заслоняя глаза рукой:

- Я ничего не вижу! Кто со мной говорит?

Но вот луч юпитера на мгновение скользнул в сторону, и я увидел плотную фигуру, знакомую по фотографиям, опубликованным в газетах два с половиной года назад. Не совсем уверенно я произношу:

- Иван Дмитриевич!.. Здравствуйте...

- Здравствуй, браток, здравствуй! - донеслось в ответ.

Папанин разглядывает меня так же настороженно и внимательно, как и я его: газетные фотографии - увы! - лишь отдаленно передают облик человека. В это время слышится знакомый голос Белоусова:

- Сергеевич, держи кормовые швартовы!..

- Есть, принимаем! - отвечаю я.

Папанин, убедившись, что перед ним капитан «Седова», оживляется и кричит:

- Константин Сергеевич! Идите к нам! Все идите...

С борта ледокола уже спустили на лед деревянные сходни, - оба трапа были разбиты штормом еще в Баренцовом море. Я откликаюсь:

- Все? Не можем все... У нас котлы под парами...

Через какую-нибудь минуту на лед с флагманского корабля спускается человек. Я шагаю навстречу. По трапу поднимается Александр Алферов, брат нашего Всеволода, возвращающийся на родной корабль. Мы обмениваемся рукопожатиями, целуемся. Алферов скороговоркой выпаливает:

-Товарищ капитан! Разрешите стать на вахту у котлов, заменить брата...

- Хорошо. Обратитесь к старшему механику, - говорю я, невольно любуясь раскрасневшимся от счастья машинистом.

- Идите же сюда! Идите скорее! - торопят нас с ледокола.

Мы торопливо сбегаем по трапу.

Впервые за два с половиной года весь экипаж «Седова» покидает свой корабль!

Еще мгновение - и мы попадаем в какой-то водоворот. Я слышу приветствия, треск киноаппарата, какие-то отрывочные восклицания, поцелуи. Кто-то жмет руку, кто-то обнимает, чья-то щетинистая борода колет мне щеку, чьи-то руки суют в карман какие-то письма, кто-то легонько подталкивает меня в спину, - просят куда-то пройти, что-то сказать, что-то сделать.

Как в кинематографе, мелькают, появляясь и исчезая, знакомые и незнакомые лица.

- Костя! Ну, Костя, минуточку!.. Ну сделай лицо веселее!

Это неистовый фоторепортер Митя Дебабов, с которым мы когда-то встречались на «Красине».

- Товарищ Бадигин, пожалуйста, хоть два слова для «Вечерней Москвы».

Это какой-то моряк с ледокола, корреспондент-доброволец столичной газеты.

- Пришлось-таки еще раз свидеться! По вашей телеграмме в один час собрался...