Трибуле

Монахи дружно упали на колени.

– Смилуйтесь, досточтимый отче! – взмолился Тибо.

– Мы не знали, что этот еретик печатает подобные гадости! – оправдывался Любен.

– Встаньте! – жестко приказал Лойола.

Монахи повиновались, а Лойола, разом успокоившись, что очень удивило братьев, продолжал:

– Если вас выбрали, для того чтобы заманить в ловушку врага Церкви, то причина тут одна: вы приняты в доме Доле. Вот что вам надо сделать. Вы пойдете к печатнику, и не позднее завтрашнего дня, в его дом на улице Сен-Дени. Не там ли он угощал вас своим вином?

– Виноваты! – сокрушенно пробормотали монахи.

– Хорошее хоть вино-то было? – усмехнулся Лойола.

– Сладчайшее! – подтвердили монахи.

– Всё сладкое – к лучшему; надо только удивляться воле Господней, давшей этому нечестивцу отличное вино. В конце-то концов это Господь захотел, чтобы вы, люди со вкусом, оценили по достоинству это вино. Радуйтесь, братья мои! Божественной волей вы приглашены пить этот нектар, чтобы однажды войти к еретику якобы за бутылкой вина. На самом же деле вы незаметно подложите эту книжку в стопку отпечатанных им изданий. Это понятно?..

Монахи удивленно переглянулись.

Ученый автор «Комментариев о латинском языке» и в самом деле любил отвлечься от серьезных трудов какой-нибудь хорошей попойкой в компании веселых ребят, а поэтому не надо представлять себе Доле унылым рассеянным очкариком.

Ему в это время было под сорок; это был здоровяк в полном расцвете сил, возможно, отчасти серьезный, но нисколько не пугавшийся хороших шуток, к чему его призывал Рабле, самый близкий друг печатника.

Но столь же ошибочно представлять печатного мэтра яростным борцом против Церкви и ее представителей. Этьен Доле был вольнодумцем. Было совершенно очевидно, что он не верил в Бога. Вот и все, что можно сказать.

Брат Любен и брат Тибо в часы отдыха не раз получали удовольствие от его остроумных выпадов. Никогда он не вступал с ними в споры о религии, как, впрочем, и с кем бы то ни было.

Но монахи очень хорошо поняли предложение преподобного отца Игнасио Лойолы.

Собственно говоря, речь шла просто-напросто о том, чтобы отправить на костер человека, который их любезно, и даже дружески, принимал в своем доме.

Прямо скажем, что монахи были поражены. Но мы не можем утверждать, что они хотя бы на мгновение возмутились той отвратительной ролью, какую им определили. Лойола прочел на их лицах пугающую покорность.

– Итак, – повторил он, – с завтрашнего дня, братья мои, вы возвращаетесь к печатнику-еретику.

Монахи утвердительно кивнули головами.

– Он вас пригласит выпить вина… И тогда вы очень осторожно, незаметно для него, положите книгу в какую-нибудь стопку, а после сразу же уйдете под любым предлогом.

– Мы так и сделаем! – сказал брат Тибо.

– Это вам! – протянул книгу Лойола.

Брат Тибо осторожно взял ее, изображая все мыслимые гримасы отвращения, и спрятал ее под широкую сутану.

– А теперь уходите! – и Лойола повелительно вытянул руку.

XXII. Красота мадлен Феррон

Теперь мы вернемся на некоторое время к прекрасной фероньерке. Читатели помнят ужасную сцену, когда Мадлен убила кинжалом своего мужа. Мы видели, как она рыла яму в уголке своего сада, ловко орудуя тяжелым заступом своими маленькими белыми ручками… Мы видели, как она бросила труп в яму. А потом, когда яма была завалена, мы видели, как она вышла из маленького дома, где пролетело столько очаровательных часов любви и где только что завершилась ужасная драма…

Последуем за Мадлен Феррон. Закутавшись в плащ, она вышла из дома любви, из дома преступления.

– Я больше не женщина, – сказала себе Мадлен, – я только лишь форма Отмщения…

И никакого воспоминания о только что убитом ею несчастном муже. Никакого нервного потрясения от сцены убийства. И даже никакого воспоминания о сцене в Монфоконе, о том, как палач тащил ее, накидывал ей петлю на шею…

Всё стерлось из ее памяти.

А хотите узнать, что сохранилось в ее сознании и усиливало от секунды к секунде ее ненависть?

Это был смех Франциска I, те раскаты хохота, который услышала она ночью в тот самый момент, когда она, в припадке безумия, высунулась из окна и закричала:

– Ко мне, мой Франсуа!

Этот смех до сих пор звучал у нее в ушах болезненным наваждением. Ужасающе ясно вспоминала она слова баллады, которую, удаляясь, пел король.

И теперь ее гнев, ее мысли об отмщении сопровождались сладкой, приятной мелодией со столь любимыми королем повторами.

Мадлен затерялась в лабиринте узких и темных улочек, соседствующих с церковью Сент-Эсташ.

Она остановилась в одном из этих проулков: на улице Трэне.

Посредине этой узкой кишки, протянувшейся вдоль стены церкви, виднелся достаточно изолированный от соседей дом, с обеих сторон его находились узкие проходы.

Домом владели, по всей видимости, горожане среднего достатка. Строение венчала щипковая крыша, а в стрельчатых окнах заметны были толстые стекла.

Кто жил в этом доме?

Одна женщина, которую звали Маладр-Прокаженная, – мы не знаем почему. Вероятно оттого, что она какое-то время находилась в лепрозории.