Трибуле

– Ты пьешь слишком много старого бургундского вина, сын мой. С крылом пулярки хорошо вино от Девиньера.

Тогда Лойола устремил взгляд на Кальвина:

– Это ересь! – выкрикнул он.

– Это реформа! – резко ответил Кальвин.

– Вот где притаился враг! Мы обуздаем его!

– Правда победит заблуждения, когда мы очистим религию!

– Рим божественен, месье!

– Рим разрушен!

– Перед тем как Рим падет, он придумает рычаг, чтобы спасти мир!

– Но если вера мертва, то что же будет рычагом?

– Страх! – ответил Лойола и возбужденно продолжал:

– А если мир не хочет больше верить, мы терроризируем его. Иисус желает, чтобы его почитали. И так будет!

– А мы… мы отменим подати. Мы отсечем руку, чтобы спасти от гангрены тело. А это тело и есть вера! Пораженная часть тела – религия… Мы уничтожим Церковь и построим новый храм, противопоставим Риму Женеву!

– Женеву! Очаг ереси и непристойности!

– Скажите лучше: источник света!

Спорщики поднялись со своих мест, оба были мрачными; они олицетворяли две системы деспотизма.

Рабле, оказавшийся между ними, с улыбкой поглядывал на обоих, но в его улыбке было, пожалуй, больше горечи, чем удовлетворения.

Манфред, с презрением наблюдавший за диспутом, как раз и представлялся тем символом бунта сознания, который так раздражал Игнасио Лойолу.

– Господа, – Рабле вытянул руки жестом, похожим на благословение, – вы, сеньор делла Крус, и вы, сеньор Роже де Бюр, соблаговолите выслушать меня.

Спорщики из уважения к хозяину уселись, но не переставали обмениваться угрожающими взглядами.

– Необходимы ли подобные противоречия? – продолжал Рабле. – Люди верят в высшее существо, вечное, сотворившее наш мир. Вся окружающая природа – его создание. Лес, как мне кажется, является лучшим из храмов. Горные пики я считаю колоннами, куда более прекрасными, чем жалкие столбы собора Парижской Богоматери. Океан представляет собой необъятную мечту о любви и вере. Господа, почему бы не дать человечеству любить и молиться, как ему нравится? Зачем устанавливать правила чувству, столь возвышенному, столь обширному, столь мощному, что любое правило можно считать оскорблением этого чувства?

– А Священное Писание? – резко вскрикнул Кальвин.

– Вот вам и новая философская идея, – отозвался Лойола. – Просто удивительно, как человек с вашим характером осмеливается поддерживать подобные теории и такую отвратительную концепцию религиозного сознания…

– Преклоняюсь перед вашей мудростью, дорогой гость, – сказал Рабле. – Но я ратовал за идею всеобщего примирения. Не кажется, что Господь, если он читает наши мысли, должен быть скорее доволен моими словами, а не вашим воинственным противостоянием.

– Это потому, что вы понимаете Господа как существо слабое. Вы так и не поняли Иисуса, воплотившего в себе и всю силу, и всю нежность одновременно. Господь силен! Знайте это. И он хочет, чтобы его служители тоже были сильными. Месье кюре, я счастлив обнаружить в ваших расселениях свет новой философии, – добавил Лойола с едва скрытой угрозой, – но должен вам заявить, что именно эти философы стали причиной зла, от которого страдает… Да что я говорю? Умирает христианство!

Кальвин одобрительно покачал головой. Он тоже был против «философов». Он предпочитал религию.

Рабле налил им по бокалу своего вина.

– Пейте, братья мои, – строго сказал он.

И это сказано Рабле столь повелительно, что оба антагониста схватили свои бокалы и залпом осушили их.

Рабле хитро усмехнулся, а Лойола с еще большей страстью продолжал:

– Я объявляю войну этим философам. Смертный бой! И очень скоро ереси, да и вся эта наука будут истреблены. Будь проклята эта наука! Невежество свято! У себя в Испании мы начали преследовать книгопечатников. Во Франции я получил от наихристианнейшего короля Франциска Валуа разрешение начать такие же преследования. Да падет несчастье, тройное несчастье, на еретиков и ученых! Живет в Париже один пропащий человек… Этьен Доле… Мы хотим убить науку. А для этого надо уничтожить книгопечатание. А чтобы уничтожить книгопечатание, надо убить Доле. (При этих словах Манфред сжал кулаки.) А еще в Париже есть чумной очаг, я хочу сказать: питомник бунтарей. Это Двор чудес. (Манфред побледнел.) Объявляю вам, что начинается война. Придется выбирать между крестом и костром. Или крест будет господствовать над миром, или целый мир превратится в огромный костер!

– Крест будет господствовать над миром, – вставил свое слово Кальвин, – но несут его в мир испорченные люди. Нужны священники нового типа.

– Горе вам! Вы осмеливаетесь оспаривать авторитет папы?

– Я его отрицаю! – хладнокровно бросил Кальвин.

Лойола встал. От приступа бешенства он побледнел.

– Мессир, – обратился он к Рабле, – в какую ловушку вы хотите заманить меня?

– Да что вы! – вскрикнул Рабле. – Вы оба отличаетесь высокой интеллигентностью, а между тем не способны уважать позицию соперника. Мысль… Разве она не священна? Да вы просто оскорбляете Господа, Которому будто бы служите!

– Прощайте! – вдруг резко сказал Лойола.

Он поспешно вышел.

А в садике он спросил провожавшего его хозяина:

– Как по-настоящему зовут этого Роже де Бюра?