Трибуле

– Месье, – медленно произнес он, – вы торжествуете. Скорее сегодня торжествует дух злодейства. С именем Господа, предписывающего доброту и любовь к ближнему, к первому, как и к последнему из пришедших, вы идете, оставляя за собой руины, убивая и сжигая. В эти минуты вы совершаете новое преступление. Вы еще добавите к нему много других. Ваши последователи, переняв мерзкую традицию убийства, открываемую вами, попытаются усовершенствовать ваше дело. Вы хотите убить науку, вечную и незыблемую истину… Так вот я, Этьен Доле, жертва вашего обмана и вашей ненависти, пленник, скованный цепью, заявляю вам, что ваши преступления напрасны. Ваше коварство тщетно. Вы это знаете столь же хорошо, как и я. Это принесет вам и вашим единомышленникам заслуженное наказание; осознание того, что вы бесполезно крутитесь в беличьем колесе. Напрасно вы гасите все свечи! Высшая правда все равно дойдет до людей. Вслед за мрачными веками мерзости и невежества придет время, когда освобожденная мысль ворвется в чистые дали науки. Вы убьете меня, но ведь и вы умрете. Придет день, когда ваше имя станет синонимом бесчестия и стыда. И тогда люди добрым словом помянут память Доле! Вот что я хотел вам сказать. Подумайте над моими словами в ту ночь, когда у вас проснется сознание. Идемте, месье, – обратился он к офицеру, – ведите меня в Консьержери. В то время как месье де Лойола сам запрет себя в узилище из бешенства и стыда.

Стражники увели Этьена Доле.

Игнасио де Лойола взял за руку Монклара.

– Месье, – сказал он с жаром, – если этот человек убежит, то вместо него сожгут на костре вас!

Полчаса спустя Этьена Доле втолкнули в каменный мешок площадью всего в несколько квадратных футов и старательно приковали к стене.

– О, истина! – горько проговорил он. – Увы, ты еще далека!

Потом перед его глазами возникли образы жены Жюли и дочери Авет. И тогда этот железный человек размяк.

Его глаза подернулись пленкой. А мысли вылились в два слова, произнесенных словно молитва агонизирующего:

– Жена!.. Дочка!..

XXXVII. Отец

Трибуле заканчивал одеваться.

В тот вечер Франциск I решил ненадолго показаться в том роскошном зале, где собирались его придворные. В течение тех трех дней, что миновали после исчезновения Жилет, при дворе очень беспокоились мрачным видом и глубокой опечаленностью короля. А Франциск, считавшийся мастером в скусстве маскировки, хотел показаться перед придворными с веселым лицом.

Трибуле, настороженно скитавшийся по всему дворцу, узнал от Басиньяка, что король изволит явить себя двору.

Он оделся в шутовской костюм, изготовленный в цветах короля Франции. К поясу он прикрепил пузырь.

Голову он покрыл колпаком, оканчивавшимся длинными ушами и красным гребнем, символом мастера дурачеств. Наконец он схватил свою погремушку. Гремя бубенцами, нарумяненный, с матерчатой накладкой на горбу, он, утрируя кривоногость, направился в королевские апартаменты. Какая-то угрюмая дерзость придавала особое выражение его лицу.

Трибуле решился узнать, что король сделал с Жилет. В его понимании только Франциск мог похитить юную девушку. Или король скажет, куда он спрятал Жилет, или Трибуле убьет его! Шут готов был пожертвовать жизнью. Сердце его не билось чаще, чем когда-то, когда шут входил в комнату короля, куда он, согласно привилегии, данной его должности, мог заходить, ни у кого не спрашивая разрешения. Точно так же обстояло дело и с другой привилегией шутов, с возможностью говорить в присутствии короля, и никто не смел их прерывать. Неотвратимое решение подавило у Трибуле все прочие чувства.

Продвигаясь по коридорам, он встречал множество дворян. Они приветствовали шута с возвратом королевской милости. Трибуле при дворе опасались.

Он шел и односложно отвечал на приветствия.

Через несколько минут он вошел в зал, где сегодня король собрал придворных.

По залу тут же побежал шепоток:

– Трибуле! Трибуле вернулся!

– Никак твоя погремушка, Трибуле, соскучилась? – спросил д’Эссе.

– Да! Ей надоело не видеть вас!

– Трибуле, а ты хорошо надул свой пузырь? – пошутил старый маркиз д’Анзе.

– Да! Надул пустотой… точно такой же, как у вас в голове! – ответил Трибуле.

И он погладил подвешенный к поясу пузырь… Но рука его под одеждой наткнулась на рукоять короткого кинжала.

Подпрыгивая, приволакивая ногу, тряся своей погремушкой, получая от кого-то толчки, кого-то толкая, Трибуле перемещался от одного кружка придворных к другому. Ухмыляясь, он прошел перед Франциском I. Король улыбался, тихо разговаривая с герцогиней д’Этамп.

«О ком говорят они? – подумал шут. – Может быть, о ней?.. Какой счастливый у него вид!»

Лицо Трибуле передернула судорога.

И в этот момент король заметил шута. В глазах его сверкнул огонек гнева, но он овладел собой, продолжая разыгрывать миролюбивого, веселого монарха. Присутствие шута только укрепляло двор в убеждении, что король больше не думает о герцогине де Фонтенбло.