Трибунал

– Я попытался воспроизвести вашу логику, возможно, неудачно. Сам я ничего такого не думаю.

– Вы осудили власть Советов за это?

– Я ничего не сказал о власти Советов, – твердо, как только мог, ответил отец Михаил и понял, что сказал неправду. Не совсем правду.

К восстанию он не призывал, но разве он его не хотел? Если бы случилось это самое восстание, разве он не был бы этому рад? От лукавых и двоедушных мыслей отцу Михаилу стало нехорошо, и он заговорил быстро и сбивчиво:

– Я монархист, я считаю, что лучший строй для России – это монархия, но раз царя больше нет, раз он отрекся… Значит, я как христианин буду подчиняться той власти, которая придет ему на смену.

– Не очень-то вы нам подчиняетесь, – заметил Хацкелеев.

– Назовите закон, который я нарушил, и я с радостью понесу наказание!

– Агитация против власти – вам этого мало?

– Не было никакой агитации…

– Смотрите, какая штука получается, – заметил следователь неуверенно, как бы советуясь с обвиняемым, – поправьте меня, если я не прав. Высшей ценностью для христианина является… Вера, так?

– Так.

– А те, кто посягают на нее, – враги Церкви, так?

– Я не понимаю, что значит «посягают»… Ну, предположим…

– Веру надо же защищать?

– Да.

– Советская власть посягает на веру…

– Да, но…

– Спасибо, достаточно, товарищ. Вы сказали ключевое слово: «да».

– Ничего я не говорил, – заспорил было отец Михаил.

– Вы когда-нибудь сомневались в бытии Божием? – внезапно спросил Хацкелеев.

– Зачем вам?

– Да или нет?

– В бытии – нет, не сомневался, – со вздохом ответил священник.

– А в чем сомневались? – с интересом спросил Хацкелеев. От него, как от опытного юриста, не укрылась легкая заминка отца Михаила.

– Будете склонять меня к атеизму?

– Упаси боже! – серьезно сказал Хацкеле-ев, и имя Божие в его устах прозвучало как издевательство. – Я к тому это, что вы с такой готовностью декларируете лояльность нашей власти, нисколько не сомневаясь как будто в ее законности… А я вот, большевик и коммунист… Сомневаюсь. Считаю, что сомнение есть неотъемлемое право мыслящего существа.

– Вы, стало быть, сомневаетесь в законности того дела, которому служите? – удивился отец Михаил.

– Был у меня такой случай, – ответил Хацкелеев невпопад. – Я только вернулся с фронта. Был ранен, воевать больше не мог, ну, да это не важно… Первое мое дело здесь – выездная сессия трибунала. Знаете, что это такое?

– Простите за прямоту – грабеж?

– Именно! – обрадовался Хацкелеев. – Я там для проформы был. Не при делах. Местные богатеи запрятали зерно. Ну, что вы усмехаетесь? Они его на самом деле спрятали от народа. И вот один комиссар ретивый велел ударить в колокол, чтобы собрать народ на сходку. А у попа дочка была – небесное создание тринадцати лет. Привыкла, видать, командовать паствой. Она и говорит, мол, дать приказ бить в колокол может только поп.

– Настоятель.

– Как?

– Ну, главный поп в церкви. Начальник церкви, по-вашему.

– Как вы в Серафимовском?

– Да.

– Ну, так вот, девочка сурово так одернула нашего товарища из ЧК. И он мне: «Давай, оформляй как к/р».

– Простите?

– Контрреволюционная пропаганда.

– Да как же можно судить ребенка? Это же…

– Незаконно?

– Я хотел сказать, что это бесчеловечно.

– Да, – кивнул Хацкелеев, – даже более, чем вы думаете. Рассказать, что сделали в ЧК с этой девочкой?

– Не надо!

– Будь я ее отцом, – продолжал рассуждать Хацкелеев, не обращая внимания на слова отца Михаила, – я бы поднял восстание. А вы?

– Что – я?

– Ну, если бы я ворвался в ваш дом, забрал вашу дочь, надругался над ней, неужели бы вы и тогда продолжали говорить, что, мол, власть от Бога?

– При чем тут вы и власть?

– Я представитель.

– Вы представитель власти, пока действуете в рамках закона. А когда вы выходите за эти рамки, вы просто бандит с большой дороги.

– Отлично сказано! – снова обрадовался Роман Давидович. – Значит, вы считаете, что советская власть – это бандиты с большой дороги? Я вас правильно понял?

– Нет, вы поняли меня неправильно…

– Хорошо, прочитайте и распишитесь, – холодно произнес Хацкелеев, протягивая отцу Михаилу протокол допроса.

– Мне очень жаль, – сказал тот.

– Чего же?

– Вы ведь не хотели, чтобы ту девочку постигла такая страшная судьба, и вам, наверное, совестно?

– Совесть – буржуазный предрассудок, – усмехнулся Хацкелеев.

– Вот возьмите, я подписал.

– У меня столько этих дел, – вдруг сказал следователь, как бы отвечая на свои собственные мысли, – если бы я вникал во все…

– Как же можно вершить судьбы людей, не вникая?

– А вы, когда принимаете исповедь, вникаете, да? Расспрашиваете, наверное, нутро пытаетесь человеку вывернуть?

– Вовсе нет, с чего вы взяли?

– Так и моя работа в чем-то сродни вашей. Сижу тут и слушаю: пьянство, взятки, пьянство, взятки, любовник сожительницу укокошил, вся душа, как на ладони. А на душе, кроме смрада и мерзости, разве есть что-нибудь? – Хацкелеев пригорюнился и стал похож на молодого священника, впервые вышедшего на исповедь.

– Наша вера учит, что мир лежит во зле, но мир не есть зло.

– А наша вера учит, – парировал следователь, – что мир есть продукт экономических отношений. Изменишь среду – изменится и человек.