Трибунал для судьи

– Он убит? – спросил я и не узнал свой голос. Сейчас отдал бы все, что имею, лишь бы меня убедили в обратном. В том, что я неправильно понял Ступицына и Шилков жив…

– А разве я говорил, что он убит? – въедливо поинтересовался Ступицын.

– Не валяй ваньку. Я же не идиот.

– И я не идиот, – с готовностью заявил он. – Время вашего нахождения в питомнике совпадает со временем смерти дежурного.

– Откуда ты можешь знать, во сколько я там находился, если даже я не могу с уверенностью до часа это вспомнить?

– Элементарно. В ноль-ноль часов пунктуальный Шилков доложил по телефону дежурному по Управлению, что в хозяйстве «без происшествий», а в ноль-ноль часов двадцать пять минут к Шилкову приехал с проверкой начальник питомника и обнаружил подчиненного с пулей в голове.

– А если я уехал до его доклада дежурному?

– Опять не получается. С двадцати трех часов до двадцати четырех у Шилкова находилась его жена. Их дом рядом. А в одиннадцать часов вечера, насколько мне известно, еще светло. Да и это тоже несущественно, потому что последний кинолог ушел из питомника в десять вечера. Вот так. Ты что, не знаешь – все Управление во главе с начальником на ногах с половины первого ночи? Уже отработано все, что можно отработать! На тебя могли бы и не выйти, если бы прибывший на смену мертвому Шилкову старшина не признался, что ты незаконно содержал в питомнике собаку.

– А с чего бы ему в этом признаваться? – удивился я в который раз. – Там содержал пса, причем – незаконно, не один я. Между прочим, бультерьер начальника Управления содержится там же. Как и собака Шилкова, которую наверняка приходила кормить и выгуливать его жена.

– А мы пошли смотреть вольеры. Все собаки были на месте, кроме одной. Спросили, почему в клетке нет псины и почему клетка распахнута настежь. Сменщик Шилкова и признался.

Клетка была распахнута настежь? Я прекрасно помню, что закрыл ее, когда уходил!

Пора было ставить все точки в этом деле. Пришел момент, когда стало все ясно и понятно. Люди Гурона приехали вслед за мной и опоздали. Старшина их послал подальше. Им ничего не оставалось делать, как устранить преграду и найти в питомнике Рольфа. Черт! Брать на себя вину за смерть Сергеича было глупо – эти сволочи могли убить любого, кто бы встал на их пути. Рольф стоил денег, а деньги – цель их существования. Но Шилков… Он-то здесь при чем? Спокойный мужик, всю жизнь с собачками провозился.

– Ладно, что от меня-то нужно? – Я уткнулся взглядом в пол, боясь, что серый оттенок на моем лице Ступицын воспримет как осознанную необходимость признания.

Да в чем? В убийстве Сергеича, что ли?!

– Антон Павлович, ты же умный человек, – заговорил Ступицын голосом проповедника, по-свойски переходя на «ты», словно стирая доселе существовавшую меж нами грань недоразумения. – Ты прекрасно понимаешь, что приходит момент, когда дальнейшее упорство только усугубляет и без того тошное положение…

– Прекрати эти песнопения. Я сам их пел по молодости. Лучше взвесь факты. Из моего пистолета нельзя человеку сделать дырку в голове.

– Можно вполне предположить, что ты стрелял из другого пистолета.

– А почему бы тебе не предположить, что стрелял другой человек?

– По времени не сходится.

– Ты спятил, Тупицын. Зачем мне убивать Шилкова? Мотив?

– Он мог не отдавать тебе собаку.

Я посмотрел на него, не веря своим ушам.

– Как он мог мне не отдать мою собаку?

Он смотрел на меня, не отвечая, и я читал в его глазах, что все мои доводы для него – не доводы. Ох, как я его понимаю! Кому же не хочется раскрыть по горячим следам убийство сотрудника милиции, да еще и «подписать» под него не кого-то, а СУДЬЮ!

Вздохнув, я предложил ему еще одну мало значащую для него версию, которая была совершенно ясна для меня. Собственно, так все и произошло.

– Послушай, ты говорил, что убийство совершено в период между двенадцатью и двенадцатью двадцатью пятью. Я находился там пять-семь минут, не больше. Просто забрал пса и уехал. Там мог побывать еще кто-то. Времени хватало.

– А кто сказал, что Шилков жил все эти двадцать пять минут? Он мог умереть в пять-семь минут первого… Не так ли, Антон Павлович?

Так, черт меня побери, так! Ты прав, как никогда!

– Очень хочется раскрыть «мокруху»? – сочувственно произнес я.

Ступицын мотнул головой – «очень!» – и улыбнулся.

– Ну, раскрывай… – вяло отмахнулся я от него и уставился в потолок.

Еще с полчаса Ступицын ходил надо мной, как лев над дикобразом, уговаривал «облегчить душу», грозил, подбивал на какие-то сомнительные сделки, обещал чуть ли не поездку во Флориду, путаясь в механизмах программы защиты свидетелей, из чего я сделал вывод, что убийство мною Шилкова он рассматривает не иначе, как носящее заказной характер, и венцом всего этого стало обещание посадить меня на двадцать лет. Меня разбирал смех.