Тридевять земель

На тульском вокзале толкались расхристанные солдаты, пол был усеян шелухой от семечек, хотя буфет работал. В первом классе столы покрывали не первой свежести скатерти. На всём лежала какая-то в одночасье появившаяся печать неряшливости.

В здание городской думы доступ был свободный, но вдоль улицы и на углах здания топтались красногвардейцы с косо нашитыми на папахи красными лентами. Лица у них были землистые, глаза бессмысленные.

– Чёрт знает что такое, – проворчал Сергей Леонидович, покосившись на красногвардейцев, – точно жандармы при старом режиме.

– Эти ещё похуже будут, – сказал Петя. – То было самодержавие, а стало штыкодержавие.

Знаменитые тульские "Черныши" – «Чернышевская гостиница», была занята под революционный комитет, и у входа даже стояли два пулемёта, точно львы, караулящие парадную дома, претендующего на родословную. Гостиница "Петербургская", традиционно служившая пристанищем всех левых сил, напротив, оказывала прежние услуги как ни в чём не бывало, и при ней даже работал ресторан, где на столиках были разложены отпечатанные на ротаторе объявления от местной епархии об имеющем состояться назавтра крестном ходе. Здесь к некоторому удивлению им даже подали "Клерет" – крымское южнобережное полусухое, гордость ресторанов с репутацией.

– Расстреляют, как в Петрограде, – покачал головой Петя.

– Это крестный-то ход? – даже хохотнул Сергей Леонидович. – Не посмеют! В январе запрещали же они митинги и шествия в защиту Учредительного собрания, а вот поди ж ты – пять тысяч человек не испугались их пулемётов и высказали в Рязани свое мнение. И здесь не посмеют. – Голубые глаза его из-под стекол пенсне метали весёлые молнии. – Я ведь, Петя, – с несвойственным ему жаром начал было Сергей Леонидович, но тут же махнул рукой, – да что говорить… Если Он есть, то верно уж Он простит меня в своем величии, а только я не верю. Но из принципа, слышишь ты, из великого принципа свободы долгом своим почту участвовать. Да кто ж они такие, что запретить могут свободное волеизъявление душ? Я не верю, что это безумие продлится сколько-нибудь длительное время. Самому смешно. Да думал ли я в Гейдельберге, куда от всего этого убежал, что по Туле крестным ходом ходить буду?

Петя промолчал и только выразительно посмотрел на него, ибо сам имел полное право сказать о себе примерно то же самое.

* * *

После Петя ушел в думу совещаться с Восленским, а Сергей Леонидович отправил телеграмму в Соловьёвку и пошёл бродить по городу. На Вознесенской попалась ему маленькая церковка, судя по наружности семнадцатого века постройки. Сергей Леонидович вспомнил, что должно быть по старому предпразднество Сретения. Сквозь калитку под низенькой аркой он прошел на двор, поскользнулся на паперти.

Священник читал с амвона послание патриарха Тихона. Было душно под толстыми старинными сводами, от недостатка кислорода свечи шипели, искрились и гасли. Из таинственной темноты на Сергея Леонидовича упали со стен примученные взгляды святых. Нимбы колебались в свете горящий свечей, словно лежали не в воздухе, а в неглубокой воде, которую лениво трогает ветер.

– …Ныне же к вам, употребляющим власть на преследование ближних, истребление невинных, простираем мы наши слова утешения: обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный отдых от междуусобной брани. А иначе, взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая, и от меча погибните вы, взявшие меч…

В облике священника, в его голосе, даже не слишком выразительном, не было ничего необычного, сверхъестественного, но слова, исходящие от него, не метались в беспорядке, биясь о сводчатые стены, не цеплялись одно за другое, не догоняли друг друга, а текли упорядоченной чередой и ложились точно пули в середину мишени, и это рождало уверенность, что истина, доступная человеческому разумению, полная мощи и жизни, всё ещё царит над всяким прогрессом, и тот, кто возвестил её, ещё никому не уступил своего места.

В душном полумраке Сергей Леонидович то и дело забывался, и на послание патриарха накладывались собственные мысли. Вопросы, исполненные неизъяснимой горечи, обступили его как обступают колонны с коринфскими капителями здание античного храма… Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? "Господи, – вздохнул Сергей Леонидович, – не изгладь имени моего из книги жизни".

"Неужели Ты не был?", – с суеверным ужасом подумал Сергей Леонидович, и в то же мгновение понял, что верил всегда не в абстрактную высшую силу, не в какое-то безликое божество, а в этого худого, измождённого страданием человека, о котором прокуратор Иудеи сказал: "Его никто не видел смеющимся". Зачем же, для чего тогда все?

Озноб прошёл по всему его телу. Он испуганно оглянулся. Как жалки показались ему эти молящиеся люди. Как жалок, ничтожен показался себе он.

* * *