Тридцать девять ступенек. Маска Димитриоса

В зал вошел мистер Питерс с марокканским подносом, на котором стояли необычной формы кофейник, спиртовая горелка, две чашки и коробка с марокканскими сигаретами. Он зажег горелку и поставил на огонь кофейник. Положив на диван, рядом с Латимером, коробку с сигаретами, он протянул руку, достал с полки одну из датских книг и начал листать ее. Из книги выпала небольшая фотография, и мистер Питерс нагнулся, поднимая ее с пола.

— Не узнаете? — сказал он, подавая ее Латимеру.

Выцветшая любительская фотография человека, которого он где-то видел.

— Это Димитриос! — воскликнул Латимер. — Где вы ее достали?

Мистер Питерс взял у него фотографию и, сев на оттоманку, убавил огонь под кофейником.

— Итак, вы его узнали. Очень хорошо.

Впервые Латимеру показалось, что слезящиеся в набухших веках глаза мистера Питерса излучали что-то вроде блеска.

— Угощайтесь сигаретами, мистер Латимер, — сказал он. — Я собираюсь рассказать вам одну историю.

Глава одиннадцатая Париж, 1928–1931-го

— Вечерами я люблю сидеть дома у огонька, — сказал мистер Питерс задумчиво, — и размышлять над тем, удалась моя жизнь или нет. Что касается денег, то они у меня есть: кой-какая недвижимость, рента, долевое участие в разном бизнесе, — но не о деньгах речь. Ведь деньги в конце концов еще не все. Главный вопрос: на что я потратил свою жизнь, которая дается лишь раз в этом мире. Мне иногда кажется, что было бы гораздо лучше, если бы я обзавелся семьей, но у меня слишком беспокойный характер, меня слишком волнуют соблазны мира сего. Возможно, мне просто недоступно понимание смысла жизни. Но разве я один такой? Сколько моих бедных собратьев чего-то ищут, на что-то надеются, между тем как проходят бесследно год за годом, а они так и не поняли, для чего живут. Ну в самом деле, для чего? Этого ведь никто из нас не знает. Деньги? Их добиваются только тогда, когда их мало. Иногда мне кажется, что бедняк, имеющий хлебную корку, гораздо счастливее многих миллионеров, потому что этот человек знает, чего он хочет. Он хочет, чтобы у него были две корки. Он не знает в жизни сложностей, потому что не обременен имуществом. Тогда как я знаю только то, что я хочу чего-то еще, чего у меня нет. Но я не знаю, что это такое. Я искал утешения в искусстве и философии, — он показал рукой на книжную полку. — Платон, Герберт Уэллс — круг моих интересов довольно широк. Пока читаешь, это доставляет удовольствие, но утешения это не приносит. — Он печально улыбнулся, а Латимер подумал: «Вот еще одна жертва неизлечимой болезни под названием Weltschmerz[29]». — Не остается ничего другого, как ждать, когда Всемогущий призовет на свой суд.

Он замолчал. Латимер смотрел на него с ненавистью и отвращением, с какими, казалось, не смотрел еще ни на одного человека за всю свою жизнь. Латимер никак не мог постичь, что тот искренне верит во всю чепуху, о которой говорит. И тем не менее очевидно, что это так. Вот отчего мистер Питерс был ему ненавистен. Если бы он делал вид, что притворяется, что это своего рода шутка, пусть и не очень удачная, — это еще куда ни шло, но в том-то все дело, что это было что угодно, но только не шутка. Сознание этого человека как бы поделилось надвое: одна его половина занималась продажей наркотиков, рентой, чтением эротических стихотворений, тогда как другая должна была выделять, тепленькую, тошнотворную патоку, чтобы хоть как-то прикрыть отвратительное безобразие души.

Мистер Питерс в это время подкручивал своими толстыми, похожими на обрубки, пальцами спиртовку, приподнимал крышку кофейника, и Латимеру стало немного стыдно за свои мысли — ведь все-таки мистер Питерс готовил для него кофе. Вздохнув, мистер Питерс поднял на него взгляд и продолжал:

— Да, мистер Латимер, подавляющее большинство так и не знает, чего им, собственно, надо в жизни. Но Димитриос был на них не похож — он совершенно точно знал, чего он добивается в жизни. Его интересовали только две вещи: власть и деньги, причем как можно больше и того, и другого. И, как ни странно, я помогал ему в этом.

Моя первая встреча с Димитриосом произошла здесь, в Париже, в 1928 году. Я был тогда совладельцем одного заведения на Рю Бланш под названием «Le Kasbah Раrisien». Там было очень весело и уютно: в салоне всегда горел приятный золотисто-красный свет, повсюду ковры. Моим совладельцем был некий Жиро, с которым я познакомился когда-то в Марракеше, и мы решили открыть в Париже заведение по типу марокканских — все должно было быть, как в Марокко, кроме, разумеется, танцевального оркестра, в котором играли латиноамериканцы.