Тридцать дней до развода

Хотелось гулять, а она гладила рубашки и готовила ужины.

Хотелось стрелять глазками, а она обзаводилась полезными для бизнеса знакомствами.

Хотелось искать себя, а приходилось одеваться прилично и изображать идеальную жену.

И так десять лет.

Полжизни, потраченной на человека, который потом сказал, что никогда ее не любил.

Он даже не оглянулся на эти десять лет, не вспомнил, как она отказалась от своих интересов, чтобы поддержать его. И быть самой лучшей: любовницей, кухаркой, уборщицей, светской леди, шпионкой, секретаршей.

Все это оказалось ненужным, когда из Москвы приехала свежая, не замученная бытом красотка, которая тратила все время и деньги на то, чтобы выглядеть ухоженной и дорогой недотрогой. Ей не нужно было выпрашивать у мужа деньги на очередную помаду, которую он же с ее губ и слижет. Или на болезненную процедуру, без которой на нее и не посмотрит.

Эта была новенькой, красивой и умела играть грязно.

Дружить с соперницами, использовать их и выкидывать без жалости. Изображать святую невинность, хотя весь город знал, что она специализируется как раз на чужих мужьях.

И эта женщина, излив боль и горечь по поводу соперницы на три экрана, вдруг написала в конце: а я даже не знала, что уже больна. Просто когда он ушел, болезнь сожгла меня в считанные дни. Муж был смыслом моей жизни, а без него — зачем мне жить? Что я умею, кроме как работать его женой?

Без подписи.

Но, в общем, все ясно.

Кожа горела и чесалась от болезненной, острой вины.

Все так.

Откровенно и правдиво.

Только с ее точки зрения.

Ни единым словом я не могу отбить это обвинение.

Про любовь, что пробивает навылет, — не скажешь же?

Нашу правду будем знать только мы.

Наверное, Богдан прав. Все-таки мне больше не место в городе, где я родилась. Он вытолкнул меня из себя: три года назад — мягко, по-родительски, сейчас — жестоко, без права вернуться.

Поэтому я промолчу про ссылку.

Расскажу о других страхах.

— А вдруг… — бормочу я, крутя пуговицу на его светлой рубашке. — Вдруг ты женишься на мне, и окажется, что мы несовместимы? Ты не закрываешь колпачок на зубной пасте, заставишь меня гладить рубашки — а я ненавижу гладить! Вдруг я храплю во сне? Противно смеюсь? Хлюпаю, когда ем спагетти? Ты так боролся за совершенную незнакомку, Богдан! Вдруг столько всего — зря? И мы разойдемся, плюясь, через пару месяцев?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я брыкаюсь во сне, маниакально закрываю колпачки на тюбиках, дверцы шкафов и окна, сам глажу свои рубашки вот уже пятнадцать лет, не умею есть спагетти и когда напиваюсь — храплю как трактор!

В его глазах светлые искры. В его улыбке — все закаты и рассветы, что ждут нас впереди. В его словах… Я слышу про рубашки и тихонько выдыхаю.

Нет, Алла, ты не испортишь мне этот день. Хоть мне тебя и очень, очень жаль. Но ты палишься на мелочах.

— Что? Передумала? — Богдан приподнимает мой подбородок, чтобы взглянуть в глаза. Его рука лежит на моей пояснице, и я радуюсь, что все-таки надела эту ярко-красную юбку и ярко-красные туфли и взяла ярко-красную сумочку. Потому что когда твой мужчина держит тебя вот так, а ты в блузе в полоску и этой юбке, и на каблуках у тебя железные набойки — можно только танцевать.

Бессовестно и бесстыдно, как настоящая столичная разлучница-недотрога.

Отбивая ритм каблуками и кружась в его руках.

И улыбаясь, улыбаясь своему мужчине, который теперь твой навсегда.

— Идем. — Богдан тянет меня за руку. —  У нас будет целых тридцать дней, чтобы подумать, точно ли мы хотим храпеть в унисон до самой смерти.

Будет.

Тридцать дней до свадьбы.

Эпилог