Тридцать дней войны

Суд над «бандой десяти» в конце 1980 года, в том числе посмертный над Линь Бяо, вызвал новую волну «чисток» в командном составе НОАК. Главным, определяющим содержанием этого «промывания» было укрепление, усиление и численное увеличение офицерского состава, предавшего забвению лучшие традиции НОАК как защитницы дела социалистической революции, интересов трудящихся своей страны и братских народов, слепо «уверовавшего» в маоистскую военную доктрину. Суть же этой доктрины — представления о неизбежности войны в межгосударственных отношениях и необходимости постоянного укрепления опирающейся на «законное насилие» абсолютной власти. Война, утверждают в Пекине, благо для китайского народа, средство укрепления внешнего престижа государства, она возвеличит Китай, поставит его в центр современного мирового порядка.

Вдалбливание в головы командиров и бойцов НОАК реакционных военно-политических установок, воспитание в них чувства элитарной отчужденности от трудящихся сопровождаются комплексом чисто военных мероприятий, наиболее важные из которых — усиление механизации войск, формирование новых бронетанковых, авиадесантных и артиллерийских соединений, форсирование создания ракетно-ядерного оружия. На сессии Всекитайского собрания народных представителей в 1980 году начальник генерального штаба НОАК, один из бывших командующих китайскими силами вторжения во Вьетнам, Ян Дэчжи заявил: «Мы надеемся, что государство надлежащим образом расширит оборонный бюджет, чтобы ускорить процесс модернизации нашего военного потенциала…»

В «Легенде об обезьяньем царе», одной из популярнейших у китайцев, обезьяна носит вокруг головы повязку, которая мешает ей думать. Встреча с пленными в Тхайнгуенском лагере, особенно с Ли Хэпином, заставила вспомнить о традиционном сказе. Приспособление маоизма к современности, запугивание, ложно понимаемое национальное достоинство, массированная пропагандистская обработка, воспитание кастовости все туже и туже стягивают «обезьянью повязку» на головах китайских солдат и командиров.

Но так ли уж надежно и крепко?

Высокий, коротко стриженный китаец нервно одергивал ядовито-зеленый френч. Мы встретились у глинобитного барака вьетнамского сторожевого поста в пяти километрах севернее Тхайнгуена. Долго не могли начать разговор: рядом шумели человек двадцать, отгонявших тягач с закапризничавшим мотором в сторону от моста, расчищая проход для 37-миллиметровых автоматических пушек. Два стареньких «джипа» китайского производства, без капотов, с наваленными в них грудой белыми булками, ползли за пушками. У одного работал генератор, но не было аккумулятора, у другого — наоборот. Перепутавшись электропроводами, они и продвигались, «помогая» друг другу, — с запчастями для техники китайского производства становилось во Вьетнаме с каждой неделей сложнее.

Колонна прошла, осела красноватая пыль.

— Что же вы? Заходите, — сказал Нгуен Ван Ня, выглядывая из барака.

Ня — мой старый знакомый, одно время был начальником лагеря военнопленных, а потом его перевели в отдел, ведущий разъяснительную работу среди солдат противника, при штабе первого военного округа. Ему и было поручено организовать для меня встречу с командиром отделения НОАК Лю И, перешедшим линию фронта и попросившим политического убежища во Вьетнаме.

Лю И, конечно, мог не согласиться на беседу с советским журналистом. Но он передал через Ня, что готов встретиться…

С первых же фраз, которыми мы обменялись с Лю И, мне стало ясно, что он образованный человек. Родом из провинции Юньнань, на китайском юге. Мне там бывать не доводилось, но я точно знал, что выговор у юньнаньцев ощутимо отличается от пекинского, а бывший командир отделения говорил на хорошем литературном языке, чаще всего и называемом «пекинским».

— Долго жили в столице? — спросил я.

— Что вы! Побывать там — моя мечта. Увидеть Тяньаньмынь, усыпальницу Мао Цзадуна, улицу Ванфуцзин, вообще большой город… Я закончил два с половиной курса филологического факультета университета Синьхуа в Куньмине. Работал в пятнадцатом отделении первой большой производственной бригады коммуны Сюсин…

В семье, для сельской местности в общем-то небольшой, рассказывал Лк>, он был четвертым ребенком. Ему 23 года. Двум старшим братьям 34 и 36; они давно отделились от семьи, живут самостоятельно. Младше его — только сестра, которая заканчивает школу. Учиться Лю начал в семь лет, в 1964 году. Малышей особенно не загружали занятиями, хотя семьям первой производственной бригады коммуны Сюсин повезло: цунами вздыбившейся в Пекине «культурной революции» до окраины страны, какой является Сюсин в Юньнани, дошло ослабленным. Память не многое сохранила с тех времен, хотя навсегда остался страх, который Лю И ощутил вместе со взрослыми, втайне отмечая традиционный Новый год, объявленный «реакционным, правоуклонистским и феодальным праздником».

В тот предпраздничный вечер Лю И услышал, как мать поет песни, привезенные с войны в Корее, где она находилась вместе с китайскими добровольцами в качестве фельдшера. Песни были русские, перенятые от летчиков…