Тридцать лет на Старой площади

Я оказался в трудном положении. Единственное, чего мне удалось добиться, это наладить спокойный, без первоначального возбуждения и крикливости, но и без сближения позиций диалог с обозначившимся активом, с интеллигенцией, стимулировать у митингующей стороны стремление обсуждать проблемы в невзвинченной обстановке. Но до готовности свернуть демонстрацию и перевести весь процесс в некое конструктивное русло было далеко. Мое положение затруднялось и тем, что, по существу, я не имел политической опоры на месте. Хотя толпа, волновавшаяся у стен обкома, все еще рассматривала его как средоточие и символ власти, хотя слово «партия» еще горело на ее транспарантах, это скорее относилось к «Москве», к «центру». Кроме того, это было, очевидно, и приемом, подсказанным организующим ядром, попыткой ввести свои действия в более или менее легитимное русло, не противопоставляя себя основам режима.

Местная партийная организация, за малым исключением, продемонстрировала, как и следовало ожидать, несамостоятельность и паралич воли. Закрывая глаза на происходящее, она лишилась значительной доли своего влияния. Характерно: хотя подписи в Степанакерте собирались с мая 1987 года и уже закипала митинговая страсть, на пленуме горкома в январе 1988 года по этому, центральному для всего населения, вопросу не было сказано ни слова[213]. Руководство же республиканской партийной организации утратило в области всякий престиж и было окружено откровенной враждебностью.

К тому же у меня нарастали сомнения в обоснованности и правомерности самой моей миссии. Уже стало ясно, что принадлежащая, но словам Лукьянова, Горбачеву формула: «Пусть народ успокоится, социальные и хозяйственные проблемы будем решать вместе[214], а территориальный вопрос не будем рассматривать» — не сработает. И в самом деле, тут был провал в логике: призывать людей успокоиться, втянуться в русло спокойного, конструктивного диалога и в то же время отказываться от естественного шага — обсуждать то, что их волнует, пытаться урегулировать ситуацию в обход основного вопроса.

Я пришел к выводу, что дальнейшие разговоры и встречи ничего нового не принесут. Необходимо пойти «в народ», встать лицом к лицу с митингующими и попробовать переломить их настроение. Шансов не так много, но они есть, если будет обещано пересмотреть позицию осуждения выступлений и отказа обсуждать политические проблемы.

Имея это в виду, я информировал А. Черняева, помощника Горбачева, о своем намерении и просил поддержки. Анатолий Сергеевич очень быстро перезвонил и сказал, что Горбачев меня «благословляет» на такой шаг и поручает сказать митингующим: а) прежнее решение, где демонстрации и все движение в Карабахе квалифицируются как «националистические» и «экстремистские», аннулируется; б) для рассмотрения пожеланий и претензий карабахцев будет создана комиссия, в которую войдут не аппаратчики, а авторитетные общественные деятели, известные своей беспристрастностью.

Окрыленный, стал готовиться к встрече «с народом». Предстояло непростое дело — появиться перед наэлектризованной массой людей, среди которых наверняка есть истерики, фанатики, демагоги, не говоря уже об организованных «клакерах». Через несколько часов собрал уже известных мне фактических лидеров движения и заручился их обещанием не мешать выступить, не прерывать с первого слова.

Но моим благим порывам не суждено было сбыться. Позвонил из Баку Демичев, сообщил, что через 50 минут будет в Степанакерте и просил его встретить. Узнав о моем намерении выступить в ближайшие часы на митинге, заявил, что этого делать уже не надо: состоялось решение Политбюро, и он везет обращение Горбачева к «трудящимся, к пародам Азербайджана и Армении»[215], которое огласит на митинге[216].

Предстоящий приезд Демичева возвестил срочно подтянутый милицейский батальон — милиционеры стояли, казалось, через каждые 10 метров. Совершенно ненужная, никак не оправданная обстановкой мера лишь нагнетала напряженность, создавала настроение, неблагоприятное для восприятия «обращения». Выяснилось, что он собирается лишь накоротке появиться перед митингующими, а затем уехать вместе со мной, оставив остальное на долю Погосяна.

Так и произошло. Но перед тем, как выйти из здания обкома и пройти до подиума (это 15–20 метров), случилась заминка. Петр Нилович остановился перед дверью, он явно побаивался. Лицо его посерело, даже побелело, и он сказал: «Сейчас меня освищут». Затем не слишком уверенным шагом преодолел расстояние до трибуны. Его встретили криками: «Ленин, партия, Горбачев!» Демичев сообщил о горбачевском обращении, произнес еще несколько фраз, круго повернулся и, не оглядываясь, пошел в сторону поджидавших «волг». Садясь в машину, я услышал, как митингующие в ответ на что-то сказанное Погосяном кричали: «Не верим! Не верим!»