Тридцать ночей на винограднике

большой рисовальный альбом в профессиональном переплете из серой парусины. Живописец и Овидий, приподняв дегустационные бокалы с округло вогнутыми кверху грушами белого стекла, с некоторой принужденностью рассматривали игру пузырьков, кипящую в золотистой жидкости. Шампанское остуженно щипало горло. Запотевшая, черная как смоль, бутылка, царила над гладью стола. Она спорила за первенство с чернильным прибором серого мрамора с медными точеными украшениями, поражавшими бессмысленностью канцелярского стиля. Так чувствовал Овидий. Художник торжественно упивал бутылку, не теряя лишнего времени. В его альбоме, развернутом тонкими руками профессора, расплывчатый ватман причудливо жил акварельными дождевыми туманностями. Профессор улыбался и пощипывал бороду. Рисунок поражал его неожиданностью, в нем исчезала геометрическая точность знакомого ему годами цементного зала, прессы фантастично клубились телесной мягкостью красок; в рисунке уничтожались фабричность, производственность, социальная значимость строгих движений людей, за осмысленную последовательность которых боролся и он, боролся долгими годами вместе со всеми - с ячейкой, с рабочим комитетом, с непреклонным и грузным Директором.

Орава Сельхозучета особенно пленила акварельную кисть. Малый в полосатой фуфайке дерзостно катил тачку. Пятно его, сложенного из выпуклых бросков мускулатуры, вольного торса было мастерски схвачено кистью. Дымок папиросы ухарски винтился вокруг его головы. Он походил на полубога среди связок лиловых дымящихся тел. Синие виноградные тени плясали на зареве балок и решетчатых стенок прессов, краски мерцали причудливыми отблесками пламени.

- Похож, похож! - засмеялся профессор, любуясь сине-белым полосатым пятном. - Это самый большой бузотер. Но, Александр Алексеевич... я понимаю: это очень эффектно, все очень талантливо, но... ведь у нас не курят! - и он поднял к художнику пенснэ, темноглазые внимательные стеклышки привычного собеседника.

- Поми-луйте! - засмеялся Живописец, превращаясь в дядюшку.

Дымят, дьяволы!.. Ничего не знаю. Дымят, хоть бы хны! Я, милый, сам видел, - он развел руками, пальцы его растопырились в воздухе чудной изумленностью. - Тут, милый, ничего не поделаешь. Парни - во! Огарки.

Овидий засмеялся: художник подмигивал ему на бутылку. Профессор совершенно спокойно рассматривал акварель.

- Хм... - задумчиво произнес он, отводя альбом от глаз и еще раз вглядываясь в рисунок издали. - Вы очень смело подходите к действительности... Любопытно. Кто же курит и безобразничает? Сельхозуч?

- Во, во! Етот самый Сельхозуч.

- Так... Наливайте, наливайте, я сам не пью...

Дверь распахнулась, прервав его на полуфразе. Приподнятая рука Овидия с золотистым опененным бокалом застыла в воздухе. Черные глаза Директора выстрелили в комнату бездымным хлыстом неожиданности. Он задержал мгновенный взгляд на бутылке, шагнул вперед, его "доброго здоровья" исключало всякую дружественность. Рука Овидия медленно опустилась к столу. Профессор бережно положил раскрытый альбом.

Мгновенье.

- Чорт знает что! - Директор гневно раскидывал фразы. - Я принужден буду взяться за Василия Васильевича. Это совершенное безобразие! Полный развал!.. Я был сейчас наверху: грязь, как в свинарнике, папироски в зубах, полная бестолковщина... И это - Сель-хоз-уч! Кадры! Чорт знает... Им наплевать на всех, наплевать на Директора! Меня чуть не сшибли с ног... Да ведь это же банда!

Он тяжело дышал. Овидий переселялся в трезвость мраморной мемориальной доски с чернильницами: медные колпачки их стояли канцелярскими пагодами с высокими точеными монгольскими шариками. "Какая бессмыслица!" - думал он, сосредоточиваясь на их витиеватой ограниченной скуке. Живописец подлил себе из бутылки. Директор громил дезорганизованность трудового процесса.

- Да, да, - спокойно щурился профессор и назвал Директора

по имени и отчеству. - Я уже получил сегодня все сведения... Молодежь распустилась. Мне сегодня говорил Доброштанов... Быть может, - он снова произнес имя и отчество, - вы не откажетесь от одного бокала?

- Благодарю. Сейчас не хочу! - подчеркнуто отрезал Директор. - Где Василий Васильевич? Это форменное безобразие! Я разгоню его банду: она развращает сезонных рабочих. Что это у вас? - он быстро взглянул на акварель, сдвинул хмурые брови и пододвинул альбом.

Пауза.

- Этот самый! - вспыхнул вдруг гневно Директор. - Безобразие! Я знаю этого хулигана... Харррош голубчик! Его не рисовать, а гнать с производства нужно!.. Ну, ладно, - Директор небрежно захлопнул альбом, взглянул еще раз искоса на бутылку и выпрямился. - Будьте здоровы!

Он быстро повернулся тяжестью насупленных плеч, хмурое лицо его мелькнуло силой прессового давления. Дверь захлопнулась.