Тридцать ночей

Я тоже улыбнулся, поскольку было очевидно, что она в этом нуждалась.

— Надо было и мне такое попробовать. Возможно, это сделало бы меня менее эгоистичным.

— Я замечала, что большинство хороших людей думают о себе, как об эгоистах.

Я выдавил ещё одну улыбку, ломая себе голову в поисках способа исправить это. В поисках чего-то, что сможет улучшить её жизнь, даже, несмотря на то, что это никогда не восполнит пустоту. В поисках сил оставить её в покое. В поисках чего-нибудь...

— А что насчёт ваших родителей? — попыталась выяснить она.

— Они отправились в Тайланд на отдых и проведут там весь следующий месяц. Мой отец, Роберт, архитектор; моя мама, Стэлла, редактор, — в данный момент я не мог заигрывать с факторами, играющими роль спусковых механизмов. — Почему вы уехали из Англии?

Она пожала плечами.

— После гибели моих родителей в автокатастрофе, мне нужна была перезагрузка. Я всегда думала, что Штаты были дружелюбны к иммигрантам. Поэтому-то, я здесь.

Она отлично притворялась. Или, может быть, она действительно в это верила. Но, по крайней мере, она говорила. Возможно, это поможет?

— Должно быть, вам было очень трудно.

Кроткая улыбка коснулась её губ.

— У меня бывали такие времена. Хотя теперь гораздо лучше. Я скучаю по ним до сих пор, но сделала всё возможное, чтобы сохранить их дело живым. К примеру, пищевая добавка, которой мой папа был настолько увлечён. Большинство дней, я просто чувствую себя очень везучей в том, что была настолько безоговорочно любима, пусть даже и короткое время.

— Что же, учитывая то, что я видел, они бы действительно вами гордились.

Если и есть что-то, что она должна была бы знать, так это должно было быть этим.

— Спасибо. Мне бы хотелось в это верить, — прошептал она, опуская свои глаза и вновь сосредотачивая их на чашке. Я склонил голову, чтобы встретиться с ней взглядом, но она так и не подняла свой взор.

Она начала играть с браслетом часов — Сейко, 1970 года выпуска, с широким, круглым циферблатом и прочным, кожаным ремнём, несомненно, произведены для мужчины... Мужчины из 1970-х. Отец. От осознания этого, боль, сродни той, что вызывает нарушение пищеварения, опять начала назревать в моей груди.

— Да, они принадлежали моему папе, — добровольно пояснила она. Она, должно быть, заметила, что я их рассматривал: — Я знаю, что они мужские, но не могу представить на себе что-то иное, — её голос был тоскующим, а её глаза медленно переместились на мои собственные часы.

Гребанные "Одемар Пиге". И почему я должен их носить? Я как бы невзначай опустил руку на бедро.

— Нет необходимости прятать ваши часы Джеймса Бонда, мистер Хейл, — она улыбнулась — читая меня как открытую книгу. Конечно, я был не особо изощренным: — Поверьте мне, сироты не любят заставлять других чувствовать себя некомфортно. Совсем наоборот, я рада за вас, — её голос вновь стал пылким, неоспоримым.

В этом тоне я выявил ещё один уровень защиты Элизы Сноу. Она хорошая — доброжелательная. Самое недооцененное качество в людях, и оно в ней присутствовало. Другие люди могли чувствовать негодование от того, чем они не обладают, и становились неуступчивыми с другими. Она, казалось, извлекала подлинное счастье из того факта, что только ей приходится испытывать на себе уродливое бремя судьбы.

— Ваши родители тоже, должно быть, гордятся вами, — сказала она с ослепительной улыбкой на губах.

Безотлагательно. Образ изломанного, лежащего на полу, тела моей матери обрушился на моё видение. Её вывихнутые ноги, её правая рука выкручена из сустава, в то время как её другая рука слабо тянется к моему лицу. Мои руки — мои собственные, ожесточённые войной, полные ненависти руки — обхватывают её горло. И её шепот судорожно прорывается через артиллерийский огонь, ревущий в моих ушах: "Айден... это я... мама... я люблю тебя... твой папа любит... ты хороший... ты х-хо-хо-роший, с-с-сын... мы... л-л-любим тебя...".

Но затем мелодичный голос — гораздо громче, гораздо ближе — прорвался сквозь мольбы моей матери, едва ли не бессмысленно.

— Если я когда-нибудь продам свою добавку, я пошлю вам фотографию своих часов "Одемар".

Элиза говорила нерешительно, её слова были подобны мелодии, в честь которой должно быть её и назвали.