Тридцать пять родинок

Я как раз смотрел наоборот, поэтому старушка привиделась мне совсем мелкой. Но даже мелкая она оказалась офигительно сильной — сунув свои программки под мышку, она ухватилась за мою оптику двумя руками с такой силой, что я даже присел, но удержать бинокль не смог.

Ого! Ну не такая уж мелкая оказалась старушка, пожалуй, даже крупная… Точнее — огромная. Она смотрела на меня сверху вниз, но как-то так, не наклоняясь, а, скорее, перевешивая голову через свой бюст, такой огромный, что кружевное жабо, казалось, лежало на нем горизонтально.

Конечно же это я сейчас знаю такие слова, как «бюст» и «жабо». А тогда я просто растерялся при виде такой царь-билетерши, да что уж там, столько лет спустя можно признаться откровенно, струхнул я тогда крепко. «Бяше ли лепо, тьфу, лепо ли бяшете…» — только это у меня и получилось промямлить.

— Билет, мальчик? — Билетерша вытянула шею еще больше и стала совсем похожа на курицу, с любопытством рассматривающую найденного червяка и выбирающую место, куда его тюкнуть клювом.

Я мучительно пытался вспомнить вызубренные слова, но кроме дурацкого «бяшете» в голове ничего не было. В отчаянии я начал прикидывать, куда сбежать, но царь-старуха цепко держала меня за бинокль — у такой не вырвешься. Однако, оглянувшись по сторонам, я, к счастью, заметил ту самую заветную табличку на стене возле двери, и меня прорвало.

— У мамы билет, в бельэтаже! — радостно заорал я, для убедительности мотнув головой на указатель.

— Так-так… — Билетерша покачала головой, поставила меня перед собой, ухватила меня стальной рукой за плечо и ввела в зал.

— Бельэтаж, шестой ряд, места 22, 23, — пытаясь вырваться, сквозь слезы шептал я пароль, но старуха крепко держала меня за плечо, и до нее было уже не докричаться.

Когда мы дошли до середины прохода, огромная люстра под потолком уже начала меркнуть, из оркестровой ямы раздавались мяукающие звуки настраиваемых инструментов, похоже, этот звук вызвал какие-то трепетные воспоминания у моей билетерши, наверняка бывшей оперной певицы, и поэтому она пропела «Чей мальчик?» так, что ее услышал весь зал, от партера до галерки.

Я просто вижу эту картину — как в бинокль. Зрители почти все уже расселись по своим местам и теперь переговаривались, шелестя программками, однако при звуках царственного сопрано все уселись, замолчали и уставились на проход бельэтажа. Партер как один обернулся назад. Оркестр вытянул шеи из своей ямы. Балконы и галерка склонились через балюстрады. Бельэтаж сделал пол-оборота налево или направо, смотря кому как повезло усесться в тот исторический день. Люстра почти погасла, и осветители направили на меня горячие лучи своих прожекторов, а я даже не мог поднять руку для того, чтобы заслониться от их слепящего света.

— Чей ма-а-альчик? — Теперь оглушительное сопрано раздалось над моим ухом в полной тишине, и я смог лично убедиться в том, что акустика в Большом театре просто великолепная.

Я услышал.

Я услышал страшное.

Услышал свою фамилию.

Наверное, это очень почетно — стоять в лучах прожекторов в Большом и слышать свое имя, если, конечно, его скандирует публика и при этом кричит «Браво!» и «Бис!».

Но я-то стоял не на сцене, а в центральном проходе бельэтажа. И не толпа кричала «Браво, — к примеру, — Ёлкин!», а один-единственный, знакомый противный голос прошептал: «Ну конечно же Ёлкин, кто ж это еще может быть…»

А потом заскрипели два сиденья, и синхронно, словно кордебалет на сцене, отрепетированный раз двести, поднялись со своих мест одновременно: одесную от меня моя маманя, в заветном шестом ряду, и ошуюю — вы не поверите, моя математичка, ну конечно же это именно ее шепот я слышал…

Мудрый осветитель включил еще два прожектора и направил их в зал.

Покрутив головой между двумя стоящими в лучах света женщинами, билетерша поняла, что без присмотра я не останусь, отпустила мое плечо и даже подтолкнула слегка, в сторону почему-то именно учительницы, наверное, потому, что маманя старалась казаться как можно незаметнее, а математичка, деловито зa*censored*в рукава, уперла руки в бока.

— Забирайте своего ребенка…

— Ага! Милиция пусть его забирает! И вон ту *censored*ганку тоже!

Маманя молча сглотнула, и это — ах, какая акустика в Большом! — услышали все.

— Что, довоспитывались? — продолжала кричать математичка, размахивая пальцем в нашу сторону, не то на меня, не то на маманю. — Получите теперь свое чудо…

— Ну все, разобрались уже, — примирительно пропела билетерша. — Пора начинать, успокаивайтесь…

— Не затыкайте мне рот! — завизжала математичка еще громче. — Я вам все расскажу про эту психованную семейку!

Вот этого уже маманя, до сих пор смиренно переминавшаяся на непривычно высоких каблуках, выдержать не смогла.

— Да ты на себя посмотри, кто еще тут психованный, — негромко, но веско сказала она и начала выбираться со своего места, на ходу извиняясь перед зачарованно следящими за ней зрителями.

— Не пускайте ее ко мне, — запричитала математичка. — Она хочет на меня напасть!!!