Тридцать седьмое полнолуние

Раздались редкие хлопки, которые тут же подхватили в зале. Ноздря, повернувшись к воспитанникам, командовал безмолвно поджатыми губами: «Активнее! Активнее!»

Еще старик этот, полковник, – что ему нужно в приюте? Люди такого уровня не сидят в комиссии.

– Большое спасибо, господин Леборовски! – Директор взмахом руки остановил аплодисменты. – Ваше выступление, несомненно, полезно нашим воспитанникам, оно поможет им лучше понимать город, приютивший их.

– Вы так думаете? – спросил гость, но директор предпочел не заметить прозвучавшей в голосе полковника иронии.

Леборовски снова оглядел зал – и Нику опять показалось, что полковник смотрит именно на него.

– Может, у господ воспитанников иное мнение? Они хотели бы услышать о чем-нибудь другом? Прошу, задавайте вопросы.

– Ха, я бы спросил! – прошептал Гвоздь.

– Ну что же вы? – уже откровенно насмехался полковник. – Нет желающих?

– Есть! У меня два вопроса.

Ник сам не понял, как оказался на ногах. Голос громко прозвучал в замершем зале:

– Первый: почему во время войны вы пошли служить в «Четвертый отдел»? И второй: чем на самом деле «Четвертый отдел» отличался от УРКа?

«Ой, прав Гвоздь, я допрыгаюсь!» – подумал Ник. Вон у Ноздри морду перекосило.

– Я дворянин и служу своему Отечеству. Я подал прошение о переводе в «Четвертый отдел», потому что служба в нем была необходима Родине, она соответствовала моим представлениям о целесообразности, а главное – там катастрофически не хватало людей, – четко ответил полковник. – Это понятно?

– Не совсем. Поясните, пожалуйста, – вежливо попросил Ник.

– Все желали сражаться с внешним врагом. Такая ненависть оправданна – и, более того, священна. Вот твоя винтовка, твой противник – атакуй, ты защищаешь свою землю, свой народ. Твое дело правое. А следить за своими? Подозревать товарищей? Выносить приговор человеку, который, с точки зрения гуманистов мирного времени, не виновен? Для этого нужно не сомневаться в своем решении. Помнить, что один проклятый может нанести больший вред, чем трое нейцеских снайперов.

Ник заметил, как директор нервно дернул головой, услышав столь неполиткорректное слово – «проклятый», но прервать господина Леборовски, члена Городского совета и так далее, не решился. Растерянно моргала Капа, уцепившись за рукав Леща.

– Это правда, которую люди предпочитают не замечать, ведь более комфортного для совести решения – увы! – не придумали. А раз так, думают они, пусть кто-нибудь другой станет убийцей, но не я. Пусть другого считают палачом. Стоит ли удивляться, что в «Четвертом отделе» был дефицит кадров? К сожалению, нет. Теперь понятно? Я ответил на первый вопрос?

– Вполне.

– Идем дальше. Как вы знаете, проклятия делятся на визуально идентифицируемые и неидентифицируемые. Если с первыми существует некая определенность, то по поводу вторых до сих пор ведутся споры. Что считать доказательством причастности проклятого к преступлению? И считать ли деяние его преступным или просто несчастливым стечением обстоятельств, а его самого – безвинным? Что гуманнее по отношению к такому безвинному? Держать всю оставшуюся жизнь на медицинских препаратах? По сути, превратив в растение. Тратить на это растение деньги налогоплательщиков – ради чего? Не проще ли, если проклятие позволяет, убить носителя сразу? Откройте любой журнал, посвященный политике, юридическим вопросам, экономическим, религиозным, – вы обнаружите, что однозначных ответов, которые устроили бы всех, не найдено. Конечно, общество пришло к некому компромиссу, позволяющему, с одной стороны, защитить себя, с другой – не выглядеть монстром. Но на войне компромиссы неприемлемы.

Леборовски оглянулся на директора – тот сплетал и расплетал пальцы, положив руки на скатерть, – и продолжил:

– Моим первым делом был удачник. Проклятие визуально не идентифицируемое. Но, к счастью, – выделил полковник голосом, – его носителя можно уничтожить без вреда для окружающих.

– Ну дает дед, – хмыкнул Гвоздь.