Тридцать три удовольствия

Я не знаю, что со мною происходило, но уютнейшая гостиница, с интерьерами, изысканно отделанными под цвет слоновой кости, показалась мне местом, опасным для меня. Можно было закапризничать, потребовать, чтобы меня переселили куда-нибудь в другую гостиницу, но здесь абсолютно не к чему было придраться, да и не умел я требовать чего-то, если данное безукоризненно. Часа два я валялся после душа в постели и смотрел телевизор, по которому крутили какие-то неинтересные, пустые передачи, нафаршированные полуистеричной рекламой.

Вечером меня выудили из постели, отвезли сначала в зал, где разместили уже мою невеликую экспозицию, чтобы я мог посмотреть, одобрить или сделать какие-либо замечания, а потом — в гости к организатору выставки, Клаусу Херренхофу, который угостил меня ужином, в пять раз более скромным, чем ужины у Анастасии Петровны. Несмотря на уговоры, в гостиницу я отправился пешком. От Якобштрассе, где жил Херренхоф, до Фридландштрассе, где находилась гостиница «Ибис» было минут десять ходьбы. Дождя уже не было. Мимо меня прошли парень и девушка, и от девушки пахнуло запахом, от которого сердце мое заволновалось. Это были те самые духи, которыми благоухала Птичка, когда после обручения с Николкой ехала в машине рядом со мной и я держал ее руку. Воспоминание, вызванное обонятельной ассоциацией, было настолько сильным, что, уже вернувшись в «Ибис» и улегшись в постель, я все еще слушал удары взволнованного сердца. И лишь как-то успокоившись, я стал дозваниваться до Кёльна. Услышав в трубке голос Анны, я решил было прямо сейчас сказать ей, что люблю ее и хочу, чтобы она стала моей женой, но сказал лишь, что уже скучаю и жду, когда они приедет сюда, в Ахен, и мы вместе вернемся в Кёльн и отправимся путешествовать вдоль Рейна. Закончив разговор и положив трубку, я долго лежал, глядя в потолок и уверяя себя, что действительно скучаю по Анне Кройцлин, что по-настоящему люблю ее и хочу жениться на ней, что мне нет никакого дела до запахов и звуков поющего голоса.

А между тем, засыпая в ту ночь, я отчетливо слышал где-то далеко-далеко, в одном из гостиничных номеров моего сердца, как поет Лариса.

Я проснулся в то утро с неизъяснимым чувством ожидания чего-то долгожданно прекрасного, но в то же время требующего затрат душевных сил, как, должно быть, просыпается полководец перед битвой, в которой он хочет применить маневр, долженствующий по его расчетам сокрушить противника полностью. Помню это чувство, оно уже приходило ко мне когда-то, но когда, чему оно предшествовало, может быть, в далеком-далеком детстве? Чудное, какое-то яблочное, солнечное сияние наполняло комнату моего номера в гостинице «Ибис» в это утро, девятого марта.

Явилась горничная и спросила, не нужно ли мне принести завтрак, или я спущусь в ресторан.

— Ты славная, розовощекая немчоночка, — сказал я ей, улыбаясь, и добавил на своем корявом немецком, что желаю спуститься и позавтракать внизу, в ресторане гостиницы.

Как белоснежны были скатерти, залитые ярким мартовским солнцем, на столиках в ресторане, как нарядны были свеженакрахмаленные клетчатые салфетки, как пышен шведский стол, обрамленный вазами, в которых стояли желтые цветы с изумрудно-зелеными стеблями и листьями, как чисто, опрятно, блистательно было все в мире — будто впервые! Мимолетное чувство, что эту картинку белоскатертного солнечного утра именно в этом интерьере я уже где-то предвидел в одном из своих ожиданий будущего, охватило меня и тотчас оставило, сменившись другим, совершенно неожиданным впечатлением. Виденье двух знакомых лиц, сидящих за одним из столиков и мирно заканчивающих свой завтрак, едва не заставило меня выронить тарелку, в которую я накладывал со шведского стола ветчину, сыр, разные колбаски и овощи. Как мог не заметить я их сразу, непостижимо, тому виной, должно быть, яркое солнце, затмившее мне глаза. Гений современной коммерции и блистательная звезда будущего кинематографа Европы и Америки. Чистой струей света повеяло на меня из глаз Ларисы, когда она увидела меня, почувствовав мой взгляд, обращенный на нее. Красоты она была необыкновенной; пожалуй, никогда доселе не сверкала она так дивно и чарующе, как в это утро в ресторане ахенской гостиницы «Ибис».

— Оп-па! — воскликнул Ардалион Иванович, тоже заметив мою персону. Он бросил вилку на тарелку и громко хлопнул в ладоши. Я направился к ним и едва успел поставить на их столик свою тарелку со снедью, прежде чем Тетка заключил меня в свои сокрушительные объятья. Завтракающая публика с любопытством взирала на бурную встречу русских в Ахене. Выбравшись из лап Ардалиона, я, наконец, подошел к Птичке и, задыхаясь от радости видеть ее, схватил ее руку и поцеловал. От нее пахло теми самыми духами, которые взволновали меня вчера по дороге от Якобштрассе в гостиницу.

— Узнаете ли вы меня, очаровательная Лариса Николаевна? — спросил я, стараясь не проявить свое волнение.

— Узнаем, узнаем, Мамонт Элефантович, — засмеялась она, сверкая чистыми зубками.

— Разрешите отзавтракать с вами, любезные мои соотечественники?