Тридцать три урода. Сборник

Снился отец. Большеголовый, потрясая седой бородой, подходил к ней и шептал на ухо: «Думаешь ли ты о Боге, Елена?» Потом исчезал отец и кружилась по комнате Анна Николаевна, падала набок и старалась голову поднять от земли, как собачка, про которую рассказывал Тарбут.

Просыпаясь, громко кричала:

— Тарбут! Тарбут!

На мгновенье видела лицо Людмилы.

И вновь засыпала. Старалась вспомнить, кто говорил: «Распрекрасная моя царица».

И сама шептала:

— Страшно мне…

Пекаря проносили в енотовую шубу завернутую девочку и ласково ей говорили:

— А мамочку Боженька взял: ее лошадки копытцами потоптали.

— Страшно мне…

— Мертвыми галками на снегу…

— Вот белые хризантемы; вон белеет рука, чья рука? — выходит из тьмы тетя Серафима — столетняя курсистка.

— Я — большевичка: поцелуй меня…

— Нельзя, тетя, потому что ты умерла и я могу заразиться смертью. Это очень опасная болезнь.

Но вот опять стоит Анна Николаевна в своем белом воротничке.

— Я — сестра милосердия. Я умею гадать по звездам. Видишь ли их сияние? Это полунощный свет.

И Елена повторяет:

— Полунощный свет.

— Свет во тьме светит, и тьма не объяст его.

— Ах, какой необыкновенный свет.

— Я тебе всегда говорила: не спи по ночам. Я тебя научу любви предсмертной.

— А ты меня, сестра, не обманешь? А, вижу, ты оскорбилась. Я шучу ты сама обманулась. Вот что я хочу сказать. Но, позвольте, Анна Николаевна, это все философия, а вот зачем на меня енотовую шубу навалили, этого я не понимаю. Мне жарко, жарко, жарко…

— А ты посмотри на звезды, и станет тебе прохладно.

— Да, вы правы: какой холодный этот ваш полунощный свет.

— Это — покойный свет. Покойника пронесли…

— Упокой, Господи, душу раба твоего…

— Мне холодно, Анна Николаевна, шубу мне енотовую…

Однажды Елена открыла глаза и видит день. Сидит перед нею в кресле Людмила, спит, лицо утомленное и бледное. Елена позвала тихо:

— Людмила.

Она очнулась, прильнула к Елене.

— Милая, милая! Молчи, ты — больна.

— Это ничего. Я хочу спросить тебя…

— Нельзя, нельзя говорить… Доктора запретили…

— Один вопрос… Ведь ты — девушка? Ведь ты не живешь с отцом?

— Конечно, Елена, конечно… Но зачем тебе знать? Всего сейчас не сумею рассказать… Молчи, молчи…

Елена потеряла сознание. Опять закружился темный кошмар. Огромные пауки ткали свои серые сети, лапами мохнатыми шевелили. Запуталась в паутинной сетке Людмила.

И потекли, возникли сны, возникали из доземного, пугали и манили — и звали, и звали за собой на лунную тропу, где неумолимая тишина.

Очнулась однажды ночью Елена — совсем трезвая, здоровая. Опять, как раньше, спала в кресле Людмила. Елена не стала ее будить. Жалко было. С нетерпением ждала рассвета.

Утром Людмила плакала от радости, что жива Елена. И вновь началась дружба.

Еще была слаба Елена, не могла встать с постели, но уж позволили ей говорить.

Она сказала Людмиле:

— Есть правда и мудрость в этом доме. И мой отец хорошо беседует и с Платоном, и с Гете… И верю я, что неземные голоса внятны Анне Николаевне; и Кассандров почти всегда говорит правду, когда приходит в этот дом. Но скажи мне, Людмила, почему это наивная Клавдия, милая наивная Клавдия, и полуобразованный Андрюшин, и даже пекаря, которых я видела под воротами, когда на Невском полиция кого-то била, почему все они остаются как-то оправданными, хотя говорят нередко совсем неумные, совсем ненужные слова. Почему?

— Они не всегда оправданы.

— Да, не всегда. Но и этому дому нет спасения.

— Может быть. И я не знаю, что делать.

Тогда Елена сказала тихо, сама не понимая еще как следует, что говорит, как будто кто-то иной за нее сказал:

— Нужна жертва.

И неуверенно переспросила:

— Жертва?

IX

Елена лежала с закрытыми глазами и подслушала разговор.

Савинов говорил:

— Безумие! Безумие! Завтра они идут к Зимнему дворцу. — Их уж нельзя остановить…

— Да, это ужасно, — ответила Людмила, — но что нам делать? Что?

— Рубинов был у министра и говорил ему, что это всемирный позор. По-своему, патриотически говорил…

— Что же министр?

— Министр сказал: это не от меня зависит.

— Будет кровь, будет кровь…

Елена догадалась, что говорят о рабочих.

— Я буду с ними, — подумала она.

У нее опять началась лихорадка, и снова хлынул на нее поток видений.

Во сне боялась проговориться, что хочет идти. Металась в постели, кусая губы. Когда глаза открывала, никого не было в комнате. Потом заснула тяжелым сном без видений, а когда проснулась, было светло. И одна была по-прежнему.

— Неужели не сумею встать? — подумала.

Закружилась голова, едва ступила на пол. Оделась. Вышла в коридор. Никого не было. Пробралась на лестницу, на улицу, мимо изумленного швейцара. Пошла по Екатерингофскому проспекту, пьянея от воздуха. Морозило сильно, но распахнула шубу, зачем — сама не знала.

Прислушивалась к улице, чужой и близкий, всегда непонятной.

Белая мгла висела над городом. И в холодном тумане алело солнце без лучей, как окровавленный круглый щит.

На углу Вознесенского встретилась с конным патрулем. Рядом бежала толпа, перекликаясь с солдатами.

— Неужто стрелять будете?

— А по-твоему, бунтовщиков пряниками кормить?

— Ай да солдат. В своих же, в православных христиан…

— Мы небось присягали.