Тридцатая любовь Марины

Вдруг впереди в кустах захлопала сосновыми досками «полевая артиллерия» и, крикнув «ложись!», Володя повалился в траву, еще не скошенную колхозными забулдыгами.

Марина плюхнулась рядом, доски равномерно, как учили, хлопали, Володя, улыбаясь, крутил головой.

Зеленые пилотки торчали то тут то там.

– Ба! Алексеева, друг боевой! Ты здесь? – командир заметил ее, – приподнявшуюся на руках и разглядывающую противника. И не дождавшись ответа, сильной рукой схватил ее за плечи, повалил рядом с собой:

– Убьют, ты что!

Его разгоряченное лицо оказалось совсем рядом, тонкие губы смеялись:

– Медсестрам умирать нельзя. Кто перевязывать будет?

Улыбаясь, он еще крепче прижал ее:

– Снаряды рвутся, а ты высунулась. Не боишься?

– Не боюсь. – усмехнулась Марина, снова поднимая голову.

Его ладонь оставалась у нее на шее:

– Рвешься в бой, Мальчиш-Кибальчиш?

Он пригнул ее голову к траве:

– Лоб пулям не подставлять. Выжить – вот наша задача.

Смеясь, Марина пробовала освободиться, но рука старшего пионервожатого была крепкой. Перехватив ее своей, Марина напряглась и вдруг почувствовала его горячие губы в своем ухе:

– Тише, убьют! Тише, убьют! Тише, убьют!

Стало тепло и щекотно.

Еще не ставшая сеном трава густо стояла вокруг, пахло клевером, мятой, душицей и чабрецом; маленький, словно пластмассовый, кузнечик тер ножками крылья, примостившись на стебельке.

– Тише… Ложись… Тише… Ложись…

Шепот был горячий, шершавые пальцы прижимали голову к траве, волна мурашек пробегала от уха по шее и по спине.

Притянув ее всю к себе, он непрерывно шептал, поглаживая.

Словно в забытьи Марина прикрыла утомленные ранним подъемом глаза, тьма и легкий запах табака от Володиных губ оживили прошлое. Сердце толкнулось к горлу, застучало знакомыми толчками:

– Тук, тук, тук… скрип, скрип, скрип…

Скрипит кровать, мужская спина движется в темноте, букет белых гладиолусов цветет застывшим взрывом…

Треснуло сзади, красная ракета зашипела над их головами.

Быстро отпрянув, Володя вскинул руку с пистолетом:

– Зеленые! Вперед! В атаку! Урааа!!

– Ураааа!!! – замелькали кругом голые коленки и красные галстуки…

А ночью после победного парада Марина натерла свой пирожок так, что утром болезненно морщилась, делая первые шаги, – робкие, неуверенные, пугающие, удивляюще-зовушие…

Старший пионервожатый жил в отдельной комнате в мальчишеском корпусе.

Часто, стоя на пороге своего жилья, весело покрикивал на мальчишек:

– Соловьев, ну-ка отдал мяч быстро. И не лезь больше.

Или советовал:

– Ребята! Отнесите эти обручи в третий отряд, что они тут валяются…

У него была своя лодка – синяя с белыми веслами.

И вот однажды:

– Алексеева!

Он стоял на пороге, засучивая рукава бежевой рубашки.

– Что?

– Поди-ка сюда. Не чтокай…

Передав ракетку Рите, Марина подошла. Не глядя на нее, он аккуратно расправлял закатанные рукава:

– Хочешь на лодке прокатиться?

– Не знаю. – пожала плечами Марина, чувствуя как краснеют ее щеки.

Нахмурившись, он снял с плеча капельку сосновой смолы, пробормотал:

– Ну что – не знаю… Иди к спуску, жди меня там. Грести тебя научу.

И добавил, кольнув быстрыми зелеными глазами:

– Только не говори никому, а то лодка старая, троих не выдерживает.

Они плыли по течению, Марина неловко гребла, непослушные весла вырывались из рук, шлепали по воде.

Он смеялся, закрываясь от брызг, в его улыбке было что-то беспомощное. Марина упиралась ногами, откидывалась назад, вытирала забрызганное лицо о локоть и гребла, гребла, гребла, словно стараясь уплыть от этих зеленых глаз и смуглого улыбающегося лица. Но оно все время было рядом, несмотря на то что лагерь, плес, ивы – давно исчезли.

Он попросил подвинуться, сел рядом, положил свои ладони на ее:

– Ну, зачем же так дергать… смотри… и-раз, и-раз, и-раз…

Весла сразу стали ручными, лодка понеслась так быстро, что вода зашелестела под килем.

– Как здорово… – пробормотала Марина, чувствуя необыкновенную легкость, силу и азарт.

– И-раз, и-раз, и-раз.. – приговаривал он и они гребли, наклоняясь и откидываясь, его пальцы крепко прижали Маринины, уключины скрипели и скрип этот был замечательным, мучительным, сладостным.

Лодка неслась, речной подмосковный воздух дышал Марине в затылок, свистел за ушами, шелестел галстуком.

– Как здорово, – снова прошептала она.

– Смотри! Поворачиваем, – пробормотал Володя, поднимая левое весло.

Лодка понеслась правее и с ходу врезалась в камыши…

Он стал целовать ее тут же, как только бросил весла, целовать в шею, в губы, а лодка еще ползла по инерции, хрустела камышами.

Марина не противилась, а лишь прикрыла глаза.

Его губы были горячи, требовательны и умелы, рука, пройдясь по коленям, проворно забралась в трусики.

Он сосал ее мочки, не вынимая руки из трусов, и лавина сладкого оцепенения обрушилась на нее.

Опять, как и тогда, в душной избенке старика-пасечника, Марина оказалась на горячих мужских коленях, безжалостно раздвинувших ее стройные ноги. И опять вошло в нее горячее, опять стал больно, муторно, сладко.

Застонав, она открыла глаза.

Его плечо, его щека, его покрасневшая, приросшая к щеке мочка…