Тридцатая любовь Марины

Марина лежала, прижавшись к его мерно вздымающейся груди, глядя как вянет на мраморном животе темно-красный цветок.

– Меч Роланда, – усмехнулся Валентин, заметив куда она смотрит. –А ты– мои верные ножны. Марина рассеянно гладила его руку:

– Не я одна. У него наверно были сотни ножен.

– Il est possible. On ne peux passe passer de cela…

– Все-таки какой он огромный…

– Je remercie Dieu…

– Ты не измерял его напряженным?

– Il ya longtemps. Au temps de ma jeunesse folle…

– Слушай, говори по-русски!

– Двадцать восемь сантиметров.

– Потрясающе…

Марина коснулась мизинцем влажного блестящего кончика, сняв с него липкую прозрачную каплю.

Где-то в глубине Валентина ожил на короткое время приглушенный гобой. Валентин громко выпустил газы:

– Pardon…

– Хам… – тихо засмеялась Марина, отводя упавшую на лицо прядь.

– L'homme est faible…

– Не понятно, для кого ты это говоришь?

– Для истории.

Марина со вздохом приподнялась, потянулась:

– Дай пожрать чего-нибудь…

– Погоди минутку. Ляг.

Он мягко шлепнул ее по спине.

Марина легла.

Валентин погладил ее волосы, поцеловал в смуглое плечо с рябеньким пятнышком прививки:

– Устала, ангел мой?

– От твоего дурацкого французского.

– Дурацкого – в смысле плохого?

– Дело в том, что я не знаю никакого – ни хорошего, ни плохого. Тебе это прекрасно известно. Что за снобизм такой…

Он глухо засмеялся, нависая над ней на локте:

– Так я же и есть старый, вовремя не добитый сноб!

Марина снова потрогала шрамик на его подбородке:

– Неисправимый человек.

– Бэзусловно.

Он гладил ее волосы. Несколько минут они пролежали молча. Потом Валентин сел, протянул руку, нашарил сигареты на низкорослой индийской тумбочке:

– Котенок, а у тебя действительно никогда с мужчиной оргазма не было?

– Никогда.

Он кивнул, ввинчивая сигарету в белый костяной мундштук.

– А про меня и забыл, – тихо проговорила Марина, что-то наигрывая пальцами на его плече.

– Pardon, милая. Холостяцкие привычки… прошу…

Топорщась, сигареты полезли из пачки.

Марина вытянула одну. Щелкнула газовая зажигалка, выбросив не в меру длинный голубой язык. Прикурили.

Марина встала, жадно затягиваясь, прошлась по ковру и снова посмотрела на картину. Размытая женщина все еще поправляла волосы.

Сидя, Валентин поднял халат, накинул и с трудом оторвался от кровати.

– Уютный уголок, – Марина зябко передернула плечами.

– Милый, правда? – пробормотал Валентин, сжимая зубами мундштук и завязывая шелковый пояс с кистями.

– Да…

Она наклонилась и стала собирать свое разбросанное белье.

Валентин мягко коснулся ее плеча и, обильно выпуская дым, выплыл из спальной:

– Пошли обедать.

Стряхнув сероватый цилиндрик пепла в тронутую перламутром раковину, Марина натянула свитер, косясь на себя в продолговатое трюмо, стала натягивать трусики.

Слышно было, как в просторной кухне Валентин запел арию Далилы.

Марина достала из широкого воротника свитера свои волосы и босая побежала на кухню.

В прихожей она подфутболила свой слегка забрызганный грязью сапожок:

– Хей-хо!

Валентин, копающийся в недрах двухэтажного «Розенлефа», оглянулся:

– Очаровашка… знаешь…, – он вынул на минуту мундштук и быстро заговорил, другой рукой прижимая к бархатной груди кучу вынутых продуктов, – Ты сейчас похожа на римлянку времен гибели империи. У нее семью вырезали, дом разрушен. Неделю жила с волосатым варваром. Он ей и подарил свою козью душегрейку. Так она и побежала в ней по раздробленным плитам Вечного Города. Как, а?

– Вполне. Тебе пора в Тациты подаваться.

– Да ну. Не хочу в Тациты. Я б в Светонии пошел, пусть меня научат…

Мелкими шажками он добрался до широкого стола и резко наклонился. Продукты глухо посыпались на стол. Костяной мундштук вновь загремел о зубы:

– Светонии точнее их всех. Нигдо не здает жизнь двога дучше сеггетагя. Или повага. Садись.

Марина опустилась на скрипучий венский стул, распаковала желтую пирамидку сыра и принялась резать его тяжелым серебряным ножом.

Докурив, Валентин бросил сигарету в раковину, мундштук со свистом продул и опустил в карман халата:

– Его б гофрировать надо, по-хорошему…

– Перебьешься. Порезюкай колбаску лучше.

– Ну, cherie, что за жаргон…

– Какие ножи хорошие.

– Еще бы. Моего расстрелянного дедушки.

– А что, его расстреляли?

– Да. В двадцать шестом.

– Бедняга.

Марина разложила листочки сыра на тарелке.

Валентин с треском снял кожу с колбасы и стал умело пластать ее тонкими кусочками.

– Тебе повар «Метрополя» позавидует, – усмехнулась Марина, открывая розеточку с икрой, – Все-таки холостяцкая жизнь многому учит.

– Бэзусловно, – продолговатые овалы ложились на дощечку.

– Послушай, а что ж твоя домработница тебе не готовит?

– Почему не готовит? Готовит.

– А сейчас?

– Не каждый день же ей тут торчать…

– Она когда приходит?

– Вечером.

– Ну, ты ее конечно уже, да?

– Было дело, котеночек, было…

– Ну?

– Не интересно. Закомплексованный советский индивидуум.

– Фригидна, что ль?

– Да нет, не в этом дело. Она-то визжала от восторга. Билась, как белуга подо мной. Я о другом говорю.

– Дикая?

– Абсолютно. Про минет впервые от меня услышала. Сорок восемь лет бабе.

– Ну а ты бы просветил.

– Зайка, я не умею быть наставником. Ни в чем.

– Я знаю…