Тридцатилетняя война

Кандидатура эрцгерцога Фердинанда дала чешским протестантам и всем врагам Габсбургов в Европе повод для выдвижения своего человека. Необходимость в этом была очевидной, не имелось альтернатив. Христиан Ангальтский пять лет пытался организовать поддержку своему молодому сеньору, курфюрсту Пфальцскому, но так и не смог создать достаточно мощную политическую группировку вокруг Фридриха. Курфюрст был кальвинист, неопытен и малоизвестен в Европе. Он явно не подходил для протестантов Богемии, исповедовавших в большинстве своем лютеранство. Другим кандидатом на королевский трон был сосед, курфюрст Саксонский Иоганн Георг, лютеранин, зрелый и умудренный правитель, но он даже и слышать не хотел о том, чтобы избираться королем.

На трон, таким образом, оставался один претендент — Фердинанд, если, конечно, протестанты не откажутся вообще от выборов или не выдвинут условия, совершенно неприемлемые для нового короля. Турн мог заблокировать выборы, если бы ему доверили это сделать. Но Турн был всего лишь рыцарем и не имел права избирательного голоса. И в этот критический момент лидировать среди протестантов выпало на долю графа Шлика, а он, подобно императору Маттиасу, надеялся на отсрочку выборов. Вместо того чтобы предотвратить кризис, граф пустился плыть по воле волн. Избрание Фердинанда назначили на 17 июня 1617 года. Граф Шлик без колебаний отдал за него свой голос, а растерявшиеся, но послушные дворяне-протестанты последовали его примеру, все до одного[109].

На следующий день все члены сейма, за исключением Ярослава Мартиница и Вильгельма Славаты, ярых католиков, потребовали от избранного короля гарантировать действенность «Грамоты величества». Славата рекомендовал королю не делать этого, ссылаясь на то, что поведение графа Шлика не отражает общий настрой протестантов, и склонял его к тому, чтобы нанести последний и решающий удар. Император Маттиас и его миролюбивый советник кардинал Клезль выражали другое мнение: они считали целесообразным сохранить верность принципам «Грамоты величества». Если даже король и намеревается обрушиться на протестантов, то не следует заявлять об этом с самого начала. Сам же Фердинанд колебался: он вовсе не собирался придерживаться положений «Грамоты величества», но не был уверен в том, что настало время для действий. Ему претила даже мысль о том, что надо идти на уступки еретикам. Он прекрасно знал и Турна, и экстремистов и понимал, что надо лишь подождать до того времени, когда они совершат какие-либо враждебные акты в отношении правительства и дадут ему повод для ответного удара. Разговор с духовником также убедил его в том, что политическая целесообразность иногда оправдывает отклонения от искренности, и на следующий день он формально объявил о признании «Грамоты величества»[110].

Трудно сказать, чем было вызвано лукавство Фердинанда, если только не опасениями по поводу того, что незамедлительный и недвусмысленный отказ от «Грамоты величества» приведет к всеобщему бунту. Обстановка в стране тогда была такова, что Турн мог повести себя неразумно, протестанты были раздроблены и разобщены, и Фердинанд, настраивая одних против других, мог покончить с религиозными свободами без кровопролития.

Вполне возможно, что ни Маттиас, ни Клезль в действительности не понимали реального положения вещей. Так или иначе, осенью появились два эдикта. Они не противоречили конституции, но ясно указывали на то, что Фердинанд подминает под себя правительство. Первым эдиктом королевским судьям давалось право присутствовать на всех местных и национальных собраниях, вторым документом вводилась королевская цензура над пражской прессой. Маттиас, покидая вскоре Прагу, назначил пятерых «заместителей», среди которых были Славата и Мартиниц, но не оказалось ни Турна, ни Шлика[111].