Тридцатилетняя война

Так окончил Валленштейн, пятидесяти лет от роду, свою полную славы, необыкновенную жизнь. Вознесённый честолюбием и честолюбием повергнутый в прах, при всех своих недостатках изумительный, достойный восхищения человек, он был бы недосягаемо велик, если бы соблюдал меру. Добродетели властелина и героя, ум, справедливость, твёрдость и мужество с исполинской силой выражены в его натуре; но он был лишён простых человеческих добродетелей, украшающих героя и привлекающих к повелителю сердца. Страх был его волшебным жезлом; не зная меры ни в наказаниях, ни в наградах, он умел держать усердие своих подчинённых в непрестанном напряжении, и таким повиновением, какое оказывали ему, не может похвалиться ни один полководец средних веков и нового времени. Покорность своим велениям он ценил выше храбрости, ибо храбрость — орудие солдата, тогда как покорность — орудие полководца. Он испытывал послушание своих войск нелепыми приказами и за готовность повиноваться даже в ничтожных мелочах награждал с неимоверной щедростью, потому что самую покорность ценил выше того, в чём она проявлялась. Однажды он под страхом смертной казни запретил всей армии носить какие-либо другие перевязи, кроме красных. Некий ротмистр, едва услышав об этом приказе, сбросил с себя затканную золотом перевязь и растоптал её ногами. Узнав об этом, Валленштейн немедленно произвёл его в полковники. Властным взором он всегда схватывал совокупность вещей, и при всей кажущейся произвольности его распоряжений он никогда не терял из виду принципа целесообразности. Грабежи солдат в дружественных землях вызывали суровые приказы против мародёрства, и каждому, кто был уличён в краже, грозила виселица. И вот однажды Валленштейн, встретив в поле солдата, без всякого расследования приказал схватить его как нарушителя закона и обычным громовым, не допускающим противоречия возгласом: «Повесить бестию!» — приговорил его к смерти. Солдат клялся и доказывал свою невиновность, но не подлежащий отмене приговор вынесен. «Пусть даже тебя повесят безвинно, — изрёк бесчеловечный полководец, — тем больше будут страшиться виновные». Уже готовятся исполнить приговор, но солдат, видя, что спасения нет, в безмерном своём отчаянии решается перед смертью отомстить за себя. Яростно кидается он на своего судью, но прежде чем он успевает привести свой замысел в исполнение, его схватывают и отбирают у него оружие. «Теперь отпустите его, — говорит герцог, — теперь-то уж будут бояться». Щедрость герцога питалась огромными доходами, составлявшими около трёх миллионов в год, не считая несметных сумм, взимавшихся под названием контрибуций. Силою свободного духа и проницательной мысли он возвысился над религиозными предрассудками тех времён, и иезуиты не могли простить ему того, что он насквозь понимал их систему и видел в папе лишь римского епископа.

Но как ещё со времён пророка Самуила никто из тех, кто враждовал с церковью, не завершал счастливо своих дней, так и Валленштейн оказался в числе её жертв. Происки монахов лишили его в Регенсбурге власти над армией и в Эгере — жизни; козни монахов лишили его, быть может, того, что дороже жизни и власти, — честного имени и доброй славы в веках. Ибо в конце концов нужно во имя справедливости признать, что история этого необычайного человека передана нам не вполне честными перьями и что сообщения об измене герцога и его видах на чешскую корону основываются не на бесспорно доказанных фактах, а лишь на вероятных предположениях. Пока ещё не найден ни один документ, который с исторической достоверностью раскрыл бы нам тайные пружины его действий, а среди известных и надёжно засвидетельствованных поступков Валленштейна нет ни одного, который не мог бы проистекать и из совершенно чистых побуждений. Многие из его действий, вызывавших самое суровое порицание, доказывают лишь подлинную склонность к миру, а большинство других объясняется и оправдывается весьма обоснованным недоверием к императору и простительным стремлением сохранить своё высокое звание. Правда, его отношение к курфюрсту Баварскому свидетельствует о неблагородной мстительности и злопамятности. Но ни один из его поступков не даёт нам права считать его изобличённым в измене. И даже если, наконец, тяжёлое положение и отчаяние влекут его к таким поступкам, которыми он действительно мог заслужить приговор, вынесенный невиновному, то это не может служить оправданием самому приговору. Валленштейн пал не потому, что был мятежником: он стал мятежником потому, что пал. Несчастьем для живого было то, что он восстановил против себя победоносную партию; несчастьем для мёртвого — что этот враг пережил его и написал его историю.

Книга пятая