Тридцатилетняя война

С той твёрдой уверенностью, которая обычно является плодом столь многих побед, приступил Густав-Адольф к осаде города; он надеялся мощью первого приступа сломить его сопротивление. Но сильные укрепления и мужественный гарнизон явились для него такими препятствиями, каких ему не приходилось встречать со времени битвы при Брейтенфельде. Стены Ингольштадта едва не положили предел его подвигам. Во время разведки перед крепостью двадцатичетырёхфунтовый снаряд убил под ним коня, а вскоре за тем осколок ядра поразил подле него его любимца, молодого маркграфа Баденского. Не теряя присутствия духа, король тотчас вскочил на ноги, продолжал свой путь на другом коне и этим успокоил своих смятённых солдат.

Занятие баварцами Регенсбурга, хитростью захваченного курфюрстом по совету Тилли и охраняемого крепким гарнизоном, вызвало изменение военных планов короля. Он сам льстил себя надеждой захватить этот имперский город, склонный к протестантизму, и найти в нём не менее преданного союзника, чем Нюрнберг, Аугсбург и Франкфурт. Переход Регенсбурга к баварцам отдалил на долгое время исполнение его заветного желания — овладеть Дунаем и отрезать своему противнику всякую помощь со стороны Чехии. Он быстро покинул Ингольштадт, у стен которого так бесцельно приходилось тратить людей и время, и вторгся вглубь Баварии, чтобы побудить курфюрста поспешить на защиту его владений и таким образом лишить берега Дуная их охранителя.

Вся страна до самого Мюнхена была открыта победителю. Ему покорились Мосбург, Ландсгут, всё епископство Фрейзингенское; ничто не могло противиться его оружию. Но если на своём пути он не встречал регулярных войск, то в груди каждого баварца он находил гораздо более непримиримого врага — религиозный фанатизм. Солдаты, не верующие в папу римского, были в этих землях явлением новым, неслыханным; слепое изуверство попов рисовало их крестьянину чудовищами, исчадьями ада, а их полководца — антихристом. Нет ничего удивительного, что люди считали себя по отношению к этим детищам сатаны свободными от всяких обязанностей, налагаемых природой и человечностью, и позволяли себе невероятнейшие злодейства. Горе отставшему шведскому солдату, который попадался в руки этим зверям! Несчастная жертва подвергалась всем пыткам, какие только может измыслить изобретательная ярость, и вид их обезображенных трупов вызывал в шведской армии жажду страшного возмездия. Только Густав-Адольф не запятнал своей геройской славы ни единым поступком, продиктованным местью. Недоверие баварцев к его христианским чувствам не только не побуждало его нарушить по отношению к этому несчастному народу завет человеколюбия, но, наоборот, вменяло ему в священнейший долг прославлять свою веру соблюдением строжайшей умеренности.

Приближение короля вызвало в столице страх и ужас; покинутая защитниками и знатнейшими жителями, она могла искать спасения только в великодушии победителя. Она рассчитывала успокоить его гнев безусловным добровольным подчинением и выслала к нему во Фрейзинген послов — сложить к его ногам ключи города. Как ни был раздражён король бесчеловечием баварцев и враждебными намерениями их повелителя, как ни велико было искушение воспользоваться со всей жестокостью правами завоевателя, как ни настоятельно требовали от него даже немцы отомстить за судьбу Магдебурга столице его губителя, — великое сердце Густава-Адольфа отвергло с презрением эту низкую месть, и беззащитность врага обезоружила его гнев. Удовлетворясь благородным триумфом, — торжественно введя пфальцграфа Фридриха в резиденцию властителя, бывшего главным орудием его падения и присвоившего себе его государство, — он усугубил великолепие своего въезда прекрасным сиянием кротости и милосердия.

Король нашёл в Мюнхене лишь пустой дворец, так как все сокровища курфюрста перевезены были в Верфен. Великолепие замка поразило его, и он спросил у смотрителя, доказывавшего ему комнаты, имя зодчего. «Сам курфюрст», — сказал тот. «С удовольствием взял бы такого зодчего и отправил бы в Стокгольм», — сказал король. «Он-то сумеет уберечься от этого», — ответил смотритель. В цейхгаузе нашли только лафеты без пушек. Последние были так искусно спрятаны под полом, что их невозможно было найти, и если бы не измена одного рабочего, то обман не был бы раскрыт. «Восстаньте из мёртвых, — воскликнул король, — и придите на суд!» Пол вскрыли, и под ним нашли около сорока орудий; некоторые из них, захваченные баварцами по преимуществу в Пфальце и Чехии, были огромных размеров. Тридцать тысяч золотых дукатов, скрытые в одной из самых больших пушек, увенчали удовольствие, которое получил король от такой драгоценной находки.